Тайна, похороненная в бетоне (Детективная повесть о первоначальном накоплении бандитского капитала)

 Тайна, похороненная в бетоне

 

                  На воре шапка горит! Справедливость этой пословицы  подтверждается  тем, что некоторые персонажи узнали себя по созвучным фамилиям и по известным крымчанам событиям, описанным в детективной повести Павла МАЛЕНЁВА «Тайна,  похороненная в бетоне», вышедшей в 1992-м году в форме газетной раскладушки, разошедшейся в Крыму 50-тысячным  тиражом, и обратились в суд, требуя привлечь автора повести к ответственности «за клевету», после чего неизвестные лица пытались поджечь его квартиру (о чем сообщала крымская пресса).

 

                      

 

                  В повести рассказывается о поздних горбачёвских временах первичного накопления капитала  преступным путём, о зарождении «новых русских», когда в магазинах исчезли все товары, а народ впадал в глубокую нищету, когда в Крыму появлялись первые ОПГ, когда жизнь человека переставала быть величайшей ценностью, отчего Павел Маленёв был вынужден опубликовать своё произведение в 1992 году под псевдонимом «Андрей Городцов», что, впрочем, тогда не помешало некоторым лицам выступить с вздорным судебным иском к Павлу Маленёву.

 

                                                                                                                                  (Издатель)

 

 

   ОН умирал медленно. Через каждые пять минут выходил из забытья и смотрел на циферблат железного будильника, освещаемый желтым светом керосиновой «летучей мыши». Измученному болью человеку каждая минута яви казалась вечностью. Он, как будто, проверял по часам, сколько времени уже отстрадал, и сколько еще осталось впереди. Но часы отсчитывали реальное время, продляя ему срок на предсмертные муки.

Бомжи время от времени перебирались через ящики, выходя за тяжелую железную дверь подвала, отбрасывая на стены ломающиеся тени.

 

  Собственно, это был не подвал, а ДОТ — долговременная огневая точка, построенная по всем правилам военного инженерного искусства для обороны города еще задолго до Великой Отечественной войны. Каждая стена — толщиной около двух метров — отдавала сыростью бетона. А это помещение, где ночевали бомжи, было нижней частью трехъярусного сооружения, представляющего для непосвященного хитроумный лабиринт. Но его обитатели ориентировались здесь без труда.

 

  Сейчас они выходили на верхний, третий ярус, чтобы справить нужду. Здесь верхние перекрытия, засыпанные грунтом и поросшие чахлой травой, местами осели, а местами были разрушены — части гигантских глыб разметало когда-то мощными авиабомбами, и снизу через проломы были видны ночные звезды. А некоторые куски от ДОТа вместе с береговой осыпью свалились с обрыва на прибрежную полоску песка — море засосало их, и виднелись лишь острые края.

 

  Об этом ДОТе знали только его обитатели, хотя подобные сооружения тянулись далеко вдоль   побережья. Большая их часть оказалась на территории дач, построенных представителями местной партноменклатуры, и высокопоставленные дачники использовали ДОТы, как готовые погреба. На стальные двери   оставалось только повесить запоры. Но этот ДОТ был, по-видимому, каким-то особым форпостом: он находился как бы на отшибе от общей   цепи   сооружений.   Из нижнего подвала наверх шла металлическая транспортерная цепь, предназначенная для крупнокалиберных снарядов. Оставшиеся снарядные ящики    с облупившейся зеленой краской были столь велики, что в них можно было лежать как в гробу, и бомжи   использовали их для ночлега.

   

   ПОДПОЛКОВНИК Кейбин вел оперативку. Тут собрались четверо: сам Кейбин, бывший замполит, а ныне заместитель начальника ГОВД по воспитанию личного состава майор Земленный, начальник оперативной части майор Квитков и следователь прокуратуры по особо важным делам Зомбер.

    — Ну, вы уже в курсе, зачем мы собрались. О конфиденциальности не предупреждаю. Давайте определяться, как будем брать «академию»*. По полученной  ориентировке, — эти слова Кейбин   обратил к   неинформированному на этот счет Земленному, — сходка намечена на одной из дач в районе бывших береговых укреплений.

      — Чья дача? — поинтересовался Земленный.

      — Держитесь и не падайте! Сейчас скажу: «академия» собирается в особняке зампреда   исполкома Заики,   —  ответил Кейбин. — Он сейчас в командировке в Израиле. Операцию надо провести без шума, чтобы обыватели чего-нибудь не раздули.    Вы, Алексей Николаевич,  - обратился Кейбин к Квиткову, — готовьте свою команду. Задачу поставьте за два часа до операции.   Своего «опера» в области не информируйте, я уже   все обговорил с начальником управления.   Все свободны, а вас прошу остаться, — попросил   он Зомбера,  — уточним кое-что по вашему ведомству.

 

    ЛЫСЫЙ, обросший щетиной человек вернулся с верхнего яруса в свой подвал, но, прежде чем сюда войти, завернул большой маховик толстой сталь¬ной двери на втором ярусе. Он сел на свое место — возле умирающего — и продолжил прерванное за¬нятие. Он выколупывал из окурков табак на разостланные газеты. Табака набралась уже целая гора, но «бычков», то есть окурков, оставалось еще много. А в изголовье умирающего на чистой подушке лежала пачка сигарет «Мальборо».

      — Ну, что, Сортирщик, как там Отец?   Не   лучше ему стало?

Сортирщик, видимо, не услышал. Он ушел в себя и продолжал добывать табак.

Собственно за эту работу ему и дали такую кличку. Каждый день он собирал окурки. Больше   всего   их было в урнах на улице, у магазинов и   общественных туалетов. И хотя в связи с дефицитом и   дороговиз¬ной сигарет  «бычков» становилось с каждым   днем все меньше и меньше, Сортирщику приходится набирать их на весь подвал. Потом сушить окурки на жестяном листе, положенном на конец какогото цилиндра, торчащего в углу, где кончается бетонный пол.

   

     КОГДА Сортирщик наклоняется   за   очередным окурком, он в глазах людей — козявка, бомж. Тут на днях с ним такой случай был. Какой-то парень в дорогой кожаной куртке спросил:

      — Слышь, доходяга, хочешь классных сигарет   пошмалять?

      — Чево-о?

      — Ты чё, в натуре, из деревни? Говорю —  хочешь дорогих сигарет покурить?

    Сортирщик согласно кивнул.   Тогда парень достал красивую пачку, закурил, а открытый «Кэмэл» бросил в несмытый унитаз и взялся за цепочку.

      — Ну, чмо*, лезь в парашу, а то смою!

    Сортирщик стал доставать пачку, а парень пнул по его руке, пригнул ее вниз.

Но Сортирщик не заметил обиды, парень пнул легонько, совсем не больно. А обтереть пачку ради того, чтобы ощутить приятность от вкуса настоящего табака, для него — пустяк.

    Зато целый день блаженствовал. Правда, курить приходилось в подворотнях, в кустах скверов, вылежанных нахлынувшими в Крым бродягами, и в других потаённых местах: не дай Бог, заметил бы кто-нибудь свой из подвала, как он сделал заначку от общего котла! Лишь тот, ко-торый сейчас умирал в их ДОТе, мог позволить курить такие буржуйские сигареты, но ведь у него, сказывают, слабые легкие!

    Но налетела на Сортирщика бикса, любовница то есть, Бородатого. Шавкой звать. Забежала во двор, кинулась, задирая подол, под куст, а он тут — как пижон дымок пускает! Ну, и надула в уши про все Бородатому. А тот собрал обитателей подвала на разборку.

Говорил он вкрадчиво:

      — Наша гопа* — одна семья.   А в семье никто   не должен вертеть вола*. Но этот бобик*  начал  шакалить*. Отец всех предупреждал: общак* — святое дело. -

------------

*«Академия» — сбор уголовных элементов   (шулеров) для обмена опытом, координации действий.

*Чмо — забитый человек.

*Гопа — ночлежка.

*Вертеть вола — обманывать.

*Бобик — ничтожный человек.

*Шакалить — воровать у заключенных.

*Общак — касса, в которую каждый   отдает   свою долю.

                                                          ***

 

    А ты, жлоб*, взял общее!   И за   это полагается правилка*.

    О том, что говорил Бородатый, Сортирщик догадывался только по смыслу. Сказывали,   что он лишь выдает себя за блатного, а на самом деле  —  полуцветной, то есть только якшается с кем-то из тех, кто отбывал наказание в зоне, а сам там не был, хотя    и хвастал. Но Сортирщик знал, что ему будет плохо, он уже видел, как наказывали однажды Полковника. И он не ошибся.

      — Дуплить* мы тебя не будем, заморыша. Еще дуба дашь! А вот права дербанить* курево мы тебя лишим. Ну, и сошлем на месяц в метро*, там и будешь ухо давить*, чтоб тебя не видеть. А отец встанет на ноги — получишь кандей!

    Сортировщик съежился от последнего слова. Отец и Бородатый называли кандеем карцер — тесный квадратный бетонный колодец, который начинался на первом ярусе ДОТа и выходил на поверхность, где кончался узкой круглой отдушиной.

     

      ВСЁ это и вспоминал сейчас Сортирщик, шелуша над газетами окурки. Он уже подсчитывал дни, которые ему осталось спать в «метро» — тесном про¬странстве под железной кроватью. Но не знал, на какой срок его отстранили от важной обязанности делить табак.

    Да-а, когда Сортирщик делил табак, он был королем! По какой-то неписанной бомжеской иерархии он имел право уменьшать порцию или не выдавать ее вовсе провинившемуся, хотя такое бывало не так уж часто. Последний раз меньше других получил Полковник, если не считать случая с этим проклятым «Кэмелом», после которого Сортирщику не давали курить два дня. А сейчас табак делит Стылый, а он, Сортирщик, уже почти месяц выполняет только первую и вторую части работы. И, считай, еще повезло: Отец стал чьим-то карасем*, давно не встает с постели и, похоже, вряд ли встанет.

    

      ОТЕЦ лежал на чистой простыне, в теплом шерстяном белье. Мягкий свет «летучей мыши» скрадывал мертвенную бледность его кожи и синюшность губ. Когда он ненадолго приходил в себя и смотрел на будильник, «гопа» прекращала «базар» и затихала.

    Никто в подвале не знает, кто он, этот Отец, куда уходил, где был, что делал. Хотя и догадываются, что у него не один такой подвал. Наверное, поэтому он часто путал имена, вернее, клички бомжей и другие вещи. Не раз, например, спрашивал у Бородатого:

      — Сколько сегодня Бекас бутылок сдал?

      — Да ты что? Какой Бекас? — недоумевал Борода¬тый. — Нет у нас никакого Бекаса!

      — Вола вертишь? А... да-да. — Он что-то вспоминал. А однажды вообще всех поставил в тупик.   Куда-то торопился и на ходу бросил:

      — Меня не будет месяц. Саргу* переправить в Евпаторию в срок!

    Даже Бородатый плечами пожимал. Ведь деньгами занимался только сам Отец, и никого больше он в это дело не посвящал. А когда вернулся, был злой как собака, всех лишил привычной на каждой неделе гари* и, как говорится, рвал и метал, кричал, что какой-то бобер* задержек не любит. Но потом постепенно успокоился — сам виноват, что чего-то напутал!

    Отец ночевал здесь только раз в неделю. Говорили, что у него в городе есть своя квартира. Но сам он высказывался в том смысле, что руководителей уважают только до тех пор, пока они живут как все. А курил-то, между прочим, не сортирную смолку*, а «Маль-

боро»! И одевался, в отличие от бомжей, чисто, хотя и не броско. Раз в неделю приносил по несколь¬ку бутылок «гари», на другой день давал опохмелиться. Все только и живут ожиданием такого дня. В такой день подвал гуляет!

   

     ВСПОМНИВ об этом, Сортирщик невольно дернул плечами: во-первых, он, в отличие от остальных, не пил, а, во-вторых, он подумал о последнем гульбище.

    В тот четверг, как всегда, ждали Отца, а, вернее, водку, которую он должен был принести. Но вдруг услышали стук в железную дверь второго яруса. Значит, был кто-то чужой — свои знали хитрый лаз. Все притихли. Но стучали настойчиво. Открывать пошел Стылый. Вернулся он с каким-то парнем — в полумраке не разглядеть.

      — А ну, бобики, — закричал парень, —  добавляй света! Бухать* будем. Отец меня с посылкой прислал! — Он позвякал содержимым большого баула.

    Зажгли еще одну керосиновую лампу и свечку, перевернули и сдвинули два зеленых ящика, в которых спали мужики, — Шавка и Маруся ночевали на железных койках, найденных на свалке. Из ящиков получился стол. Выставили водку, закуску.

    Сортирщик сразу узнал этого парня, хотя тот был одет по-другому: в куртке «Аляска» на утином пуху. Но парень его не заметил или не узнал. А Сортирщик, увидев приготовления, завернулся в тряпье в своем снарядном ящике.

      — Ну, и холодрыга у вас, ж... отморозишь!   Вы чё, бобики, под себя, что ли мочитесь? Задохнуться можно.   Ну, гандоны, я бы дня с вами не прожил!   Как только вас Отец терпит? Видно, не зря он, как валютная профурсетка*, «Шанелью» пользуется. Вашу вонь больше ничем не перебьешь! — Он ударил по руке  Шавке, которая хотела нарезать лук. — Убери, бичевка, свои с… лапы, а то срыгну!

    При последних словах все на него посмотрели с испугом: как он так — на любовницу Бородатого! Хорошо, что его сейчас нет, а то что было бы!

    Бородатый пришел, когда уже успели пропустить по первому стакану. Шавка бросилась к нему с визгом:

      — Ванечка, тут какой-то залетный права качает, бьет меня!

      — Засохни! — рявкнул Бородатый и толкнул ее на кровать.

    Шавка заскулила, заплакала, вытирая слезы старомодной горжеткой потёртого пальто.

   

     ЕЙ лет сорок. Когда напьется, говорит визгливо, отрывисто, будто кашляет или лает. У женской половины подвала она — старшая. Рассказывают, была замужем за полковником спецназа. Тот хорошие деньги получал, жила, как у Христа за пазухой. Так ни одного дня и не проработала, как сбежала к нему из детдома, тогда еще лейтенанту. Возил он ее с собой, как чемодан, туда, где от народа «смута  ожидалась».

--------

   *Жлоб — жадный человек.

*Правилка — суд профессиональных преступников.

*Дуплить — избивать.

*Дербанить — делить.

*Метро — собственно место под нарами в тюремной камере.

*Давить ухо — спать. *Карась — жертва.

*Сарга  — деньги.

*Гарь — водка.

*Бобер — богатый чело-век.

*Смолка — табак.

*Бухать — выпивать. *Профурсетка — проститутка.

 

 

      И уж совсем, было, собрались они оформить свои отношения по закону, да в Новочеркасске полковник сорвался. Пришел в чулан, в котором они там временно жили, глаза — навыкате. Достал бутылку коньяка, выпил из горлышка как воду. Потом в буйстве изрубил единственный стол. И все причитал: «Понимаешь, Тань, эти зачинщики наш социалистический строй позорили, Хрущева врагом нации называли! Ну, тюрьмы, ну, каторги на урановых рудниках им бы хватило! А нас заставили, как в тридцать седьмом, им в спины стрелять! Я, Тань, десять человек ликвидировал... вот этими руками...»

    С тех пор запил, а в запоях лучше было не попадаться ему под руку. Он даже, не соображая, мог ударить профессионально. Однажды задел жену по горлу, вот и появлялся у нее временами вместо голоса какой-то лай. А в 1979 году кончилась их совместная жизнь. Сказал, что исчезнет на месяц, не больше, — какому-то Амину «перышки почистить». Но больше не появился. К начальству в КГБ ее даже не допустили. Посмотрели в паспорт: «Никакая ты ему не жена, а таких претенденток на пособие за его смерть может найтись множество!»

    Один из знакомых мужа посоветовал: «Пиши Брежневу, ребята подтвердят, что твой муж погиб в Афганистане». Но ей отвечали везде одинаково, тем более, что никто из «ребят» не осмелился поставить подпись под ее заявлением.

   Потом она пошла «по рукам» тех же «ребят». Платили ей, как водится, пока не наградили одной «красивой» болезнью. Попала в этот ДОТ, стала штатной девкой у Бородатого.

   

     НЕ обращая на плачущую Шавку внимания, Бородатый прошел к «столу», где сидела многочисленная компания, подал руку пришедшему парню как старому знакомому со словами:

      — Привет, Стеша! Чего ты в этот вонюшник явился? Зуктера* или другого лоха* не нашли — бутылки притащить? — И уже в сторону скомандовал Стылому:

      — А ну-ка, подбрось в агрегат дровишек!

    Агрегатом здесь называли железное сооружение, предназначавшееся, по-видимому, для отопления помещений и действовавшее кода-то, если судить по подходящим к нему трубам, на жидком топливе. Дымоход оказался в порядке. Стылый умело заложил куда-то там кирпичи, и получилась печь, хорошо удерживающая тепло. Куда выходил дым из ДОТа, так и не нашли. Видимо, те, кто его строил, позаботились о том, чтобы не было демаскировки.

    Стылый подбросил в печь нарубленных досок, чертыхнувшись про себя: «Опять придется добывать дрова на дачах!» Добыть-то нетрудно, зимой дачники сидят по квартирам в городе. Но все же один раз он дроби из двустволки схлопотал. Дачник подумал, наверное, что пришли его грабить. И пальнул чуть не в упор. Стылого спас алюминиевый лист в заборе, за которым он успел пригнуться. Но пара дробин все же скользнула по скальпу!

    

     А ДАЧИ, действительно, разоряли! Тащили радиоаппаратуру, мебель, соления. Стылый поражался: «Как это так, двери сделаны по прочности против снарядов, стальные, их ни один лом не возьмет, а, поди ж ты, против отечественных мастеров устоять не могут!». Но бомжи были не при чём. Отец категорически запретил им совать нос на дачи, «чтобы на след к ДОТу мелодию* не навели!».

    Лишь Стылый, на свой страх и риск, отдирал от заборов доски. Но, узнай об этом Отец, — ему не поздоровится! А куда он пойдет, если выгонят из подвала? Дальше уж некуда! Разве что по пути бедного Юродивого, которого они недавно похоронили на краю обрыва в снятой с теплицы полиэтиленовой пленке, тихо умершего после очередной пьянки! Идти некуда! Сын хитростью выжил Стылого из его собственного дома. Из магазина, где работал грузчиком, тоже выперли, потому что «портил коллективу картину социалистического соревнования». Он, беря лишнюю трешку за бутылку, картину портил, а вот завмагша, переправлявшая машины с вином прямиком к шашлычничам, картину не портила? Ну, и из общежития Стылого, конечно, тоже выписали. Тут-то он и пришел сюда…

   

     CТЫЛЫЙ, подбросив в печку дров,   прошел к «столу», где Бородатый, лениво пережевывая колбасу, говорил парню в «Аляске»:

      — Это хорошо, что ты пожрать принес! Эти писькуны здесь давно бациллу* не жрали. Правильно Отец говорит: «Кормить надо, чтобы на общак пахали».

      — Заткнись! — оборвал его Стеша. — Чего с пьяни понес при них? Ты не забыл, что я сказал про митинг?

      — Да ты чё? Трезвяк я! Шестнадцатого, на Морской площади... Всех приведу.

      — Гляди, чтоб почистились, а то разит от них, так твою! Там приличная публика нужна. — Он достал из кармана карты. — А ну, бичевки, бомжи, бобики и

другие господа! Рассаживайтесь поудобнее, на интерес играть будем!

      — Какой интерес? — спросила Шавка, которая уже забыла о своей обиде и  за-кусывала   бутербродом с салом.

      — На минет! — захохотал Стеша. — Кто проиграет, тот и делает!

    При этих словах Маруся бочком-бочком, чтобы ее не заметили, попыталась отойти от стола.

      — Ты куда, а ну, сядь! — рявкнул «Аляска».

      — Ты не тронь меня, Бога ради! Стара я для ваших забав. А не то вовсе уйду от вас! — И она пошла на свою койку мимо ящика, где затаился Сортирщик. — Опять на вокзал уйду!

      — Что за чистюля? — спросил парень.

      — Да ладно! — примирительно ответил Бородатый. — Недавно она у нас, Стылый привел.

      — Откуда?

      — На бану* ночевала. А до того «зайцев» в автобусах ловила. Ну, тасуй стиры*, сдавай!

 

      ЕСЛИ бы Маруся услышала   этот   разговор, то восприняла бы его почти равнодушно. А в начале несчастной жизни слезы брызгали из глаз, едва заходила речь о том, как партийные и советские власти выкинули ее на эту помойку.

    Действительно, она была контролером. 30 лет ловила «зайцев» на автобусных маршрутах. Никакой пощады им от нее не было! И если выполнялся план, то в этом всегда была и ее заслуга. Безбилетники боялись её как огня! Все 30 лет портрет Марии Васильевны висел на доске «Передовики социалистического соревнования». На профсоюзных собраниях ее всегда выбирали в президиум. И она любила говорить так: «Как тебе не стыдно, Иванов! Весь прогрессивный мир защищает доктора Хайдера и поддерживает его справедливую голодовку в Америке, а ты делаешь «левые» рейсы! У тебя же нет никакой пролетарской сознательности!».

---------

 

*3уктер — хозяин проститутки.

*Лох — глупый человек.

'Мелодия — милиция.

'Бацилла — мясная пища.

*Бан — вокзал.

*Стиры — карты.

 

                                                          ***

 

    Но время подобной говорильни проходило, наступала «перестройка», все чаще стали на предприятии оборачиваться на Запад, и надобность в штатных передовиках социалистического соревнования отпадала сама собой. И тут вспомнили, что Мария Васильевна занимает комнатку на вокзале, а прописана для проформы в чьем-то общежитии. Её комнатку тут же сдали в аренду предпринимателю, а контролера общественного транспорта в числе многих других уволили по сокращению штатов.

    И превратилась передовица труда в бомжиху. Весь ее скарб умещался в двух сумках, которые она с утра до вечера носила с собой повсюду. Питалась остатками пищи, которые оставались в кафе после посетителей. И хотя это приходилось делать каждый день, она так и не отвыкла стыдиться: когда ела, закрывала пол-лица платком и краснела так, как в те редкие моменты, когда на производстве ей делали вдруг замечание.

    Её знакомые уборщицы на вокзале разрешали ночевать на диванчике в закрываемом на ночь зале ожидания, даже пускали в душевую комнату потихоньку от начальства, где она делала постирушки, и потому выглядела опрятной.

    Нельзя сказать, чтобы Маруся примирилась с такой несправедливостью в жизни. Ходила к бывшему начальнику — тот и слушать не хочет: «По судам ходишь, на меня жалуешься — вот туда и иди!». А что ей оставалось делать? Пока еще госпошлина в суд была не столь велика, насобирала бутылок — заплатила, обратилась в суд. Судья Ресницын все очень умно ей объяснил: рыночные отношения оправдывают ее бывшего начальника, тем более, она не имеет в городе жилья. В Симферополе, в суде и прокуратуре, все закончилось тем же.

    Уборщицы на вокзале сочувствовали и советовали: «Запишись на прием к пред-седателю Иваненко, говорят по радио, что он «чуткий и внимательный!»

    И, правда, чуткий. Спросил: «А в бюро по трудоустройству обращалась?» — «Обращалась, но, как узнали, что жилья нет, так сказали: «Нет для вас работы!»

Даже посочувствовал Иваненко: «Говорите, два года до пенсии осталось? Проверим, как вы живете, и обязательно поможем!»

    Обрадовалась Маруся, когда на вокзал комиссия пришла в лице лысого, в очках, пожилого худощавого человечка, похожего на сифилитика.

      — Я депутат горсовета Пасленков, — представился он ей. — Это безобразие! Так жить нельзя человеку! – восклицал он при людях. - Мы этих коммуняк-партократов выведем   на   чистую воду! Не позволим так обращаться с трудящимися!

    Депутат тогда рассердился и предложил:

      — Вы приходите в наш политклуб «Солидарность», который я возглавляю.

      — А там и ночевать можно? — обрадовалась Маруся.

      — М-м, нет, — замялся депутат. — Там мы вам откроем глаза на тоталитаризм, на бюрократов и вообще...

      — А без клуба нельзя помочь?

      — Поможем-поможем! Я   устрою вас работать   на овощную базу, скажу пред-седателю, что надо помочь с жильем. Только в клуб   приходите. Обещаю вам   на сто процентов!

      — Я приду, приду, — торопливо сказала обрадованная Маруся. — Только бы помог-ли!

    Целый месяц в ожидании обещанного Маруся жила в радости. По субботам ходила в клуб «Солидарность». Там, у задней стенки, слушая доклады депутата Пасленкова о том, как он борется с местной мафией и помогает обездоленным при распределении гуманитарной помощи из Израиля, она тихо подремывала. Но когда сагитированные Пасленковым пенсионеры, наполнявшие клуб, начинали оратору бурно аплодировать за его «непримиримую борьбу с партаппаратчиками», она начинала хлопать вместе со всеми и про себя восхищаться: «Если бы все были такими смелыми и бескорыстными!»

    А потом в сердце закралась тревога: «Почему это Пасленков меня не замечает? Почему в исполком не зовут, не сообщают ничего?»

    Пошла сама в исполком. Секретарша ее помнила, доложила председателю. А когда вышла из кабинета, заявила: «Вас, таких бомжей, в городе много, всем не поможешь!».

   

    «Да, правда, всем не поможешь! — качала головой Мария Васильевна, когда пришла на Пасху в церковь на всенощную и увидела председателя со всей его исполкомовской свитой, стоящего высоко, на хоральной галерке, с горящими свечами. «Потому вы и пришли у Иисуса Христа прощения просить! Только вот почему же все братья и сестры внизу, в тесноте стоят, а вы наверх забрались, подальше от прихожан?» — размышляла она, а потом догадалась: «А-а, это чтобы их молитвы быстрее до Всевышнего доходили!»

Ей ли в душевной простоте можно было догадаться, что у руководителей входила в моду традиция демонстрировать близость к народу своим присутствием на церковных праздниках?

    Встретила потом Маруся на вокзале Стылого, с мешком моркови. «Покараулишь мешок, — попросил он, — я в туалет сбегаю?» Разговорились. Он и привел ее в подвал. Теперь, как-никак, она бывает сыта. Даже койка своя есть! И любовь к Богу, которой она прониклась, регулярно посещая церковь.

   

     ВОТ и сейчас Маруся, отойдя от «стола» в подвале, перекрестилась: "Хлеб наш на-сущный    даждь    нам днесь...» Ей очень хотелось   чего-нибудь   мясного, и она с тайной завистью наблюдала, как Бородатый, Стылый, этот парень в «Аляске», Шавка, Ляпуха и другие ели с хлебом сало и колбасу. Но игру в карты она считала грехом, а, тем более, ту забаву, которую предложил этот молодой пришелец.

      — А как сдавать? Ваши жмурики в стос* или терц* играть умеют? Нет, не умеете, бобики! Это игры не для марехи*. Банкую в трынку!

      — Шавке не сдавать! — сказал Бородатый.

      — Я решаю! — возразил парень.

      — Танька, чеши отсюда, ну, быстро! —   скомандовал Бородатый.

    Парень грохнул кулаком по краю импровизированного стола — чашки, стаканы, бутылки, закуска — подскочили, посыпались со звоном на  бетонный пол.

      — Ты, фрайер* дешевый, против Стеши прешь? Забыл, как я тебя, фуганка", в зоне от правилки спас?! — Он ударил Бородатого в лицо. Из разбитой  губы засочилась кровь.

   

     ТАК его били и в зоне, когда узнали, что он залимонивает* у зэков в раздатке сахар. Но били умело, способом, называемым «моргушкой», который на лице не оставляет синяков. А потом и «правилку» заработал...

    В зоне свои законы, причем подавляющее большинство — неписаные. На нарушение писаных могут закрыть глаза, но если преступил вторые, то, по молчаливому сговору, нарушитель подвергается жестокому преследованию как со стороны зэков, так и лагерного начальства. А правит бал круговая порука. И еще неизвестно, кто от кого больше зависим. Головка* на воле постоянно подпитывает из общака попавших в тюрьмы и исправительно-трудовые лагеря — через начальство, через вольнонаемных, работающих вместе с зэками. Пачками присылают наркотики,  вкус

---------------------------------------------------

*Стос, терц, трынка — карточные игры.

*Мареха — низшая каста у заключенных.

*Фрайер — здесь не принадлежащий к элите преступ-ного мира.

*Фуганок — доносчик.

*Залимонивать — утаивать.

*Головка — главари преступного мира.

 

которых знают даже часовые, стоящие на вышках. Деньги, рубли, СКВ идут несчитанными. Профессионалы-мастера (чеканщики, ювелиры, резчики), отбывающие срок, изготовляют и сбывают на волю продукцию такого качества, что порой ставят в тупик таможенников-искусствоведов на границе, когда ее вывозят. Конечно, ни в ту, ни в другую сторону, ничего не может попасть без «навара» для посредников.

    Бородатый, после того как его застукали в зэковской живопырке*, чьими-то заботами со стороны начальства был переведен поваром в столовую для обслуживающего персонала, на блатном языке — он стал «придурком», то есть заключенным, работающим в составе обслуживающего персонала. Столовая находилась по ту сторону колючей проволоки, но её территория примыкала к лагерю, и на работу Бородатый ходил без конвоя.

    Как-то кончилась на кухне соль,   завпроизводством на месте не оказалось, кладовщик куда-то   исчез,   и Бородатый сам пошел по подсобкам. Все было заперто, и Бородатый, прислонившись в каком-то закутке к дощатой стенке, стал закуривать. Вдруг он почувствовал, что доски под   его плечом   шевелятся.   Тронул одну   —   сдвинулась на   верхнем гвозде   в сторону.

    Оглянувшись, он протиснулся сквозь образовавшуюся щель и оказался в каком-то складе, о существовании которого даже не подозревал. Мешки, ящики, коробки, штабели банок с консервами. Пошел по коробкам — наткнулся на коньяк. Сунул две бутылки в карманы.  

    Вдруг его внимание привлекла коробка, стоящая на полке как-то особняком. Поверх коробки лежала   записка:  «Для Мастера». А в коробке — пакеты с белым порошком. У Бородатого глаз наметан, определил сразу: кокаин!

    Перепугался Бородатый. Он сразу понял, что прикоснулся к тайне, которая может окончиться для него очень плохо. Ведь совсем недавно очень странно умер в карцере Бык — от сердечной недостаточности. А перед этим, во время обыска при входе в ла-герь после работы, у Быка обнаружили такой же пакет.

    Бородатый закрыл коробку, положил на место коньяк и быстро вылез из склада, поставив доску на место.

    Кому принадлежит кличка Мастер, он не знал — зона большая. Это мог быть как за-ключенный, так и кто-нибудь из лагерного начальства, потому что зэки всех без исключения нарекают кличками. Такая традиция уходит далеко в историю уголовного мира.

    «Феня», «блатная музыка», являются основой общения в преступном мире.

Сейчас составители модных на коммерческом рынке словарей языка преступного мира утверждают, что и начальные истоки этот иносказательный язык берет на «дне». Но серьезные лингвисты, писатели хорошо знают, что деклассированные элементы лишь расширили эту лексику. Тайные языки существовали на Руси во все смутные времена. Хотя бы вот это, из так называемого офенского языка: «Хлябыш в дудорогу хандырит пельмиги шишлять» («начальство в лавку идет бумаги читать»).

    В тюремно-лагерном жаргоне многие предметы и явления тоже имеют названия: вместо «койка» скажут «шконка», вместо «чашка» — «шлюмка», вместо ударить — «дать блямбу» и т. д. и т. п.

 

     КОГДА Бородатый заделывал доску в стене склада, то не заметил, как от угла отпрянул коневозчик. Но едва Бородатый проследовал мимо него на кухню, тот обошел фуру, в которой привез в столовую хлеб, и стал поправлять упряжь на лошади. И если бы повар последил за ним, то увидел бы, что возчик полностью повторил его маршрут. Только он вернулся со склада с коробкой, уже знакомой Бородатому.

    Во время возвращения повара из столовой в зону на КПП находился усиленный наряд конвойных. Среди них в этот раз не было салаг-первогодков, а только «деды», владеющие всем искусством обыска заключенных. А кроме дежурного офицера — Каплан, начальник основного производства. Сняв форменную фуражку, он стоял в стороне от колонн заключенных, стекающихся в лагерь.

    На этот раз Бородатого не «пристегнули», как это было всегда, к колонне его барака — ефрейтор-«вэвэшник»* рукой отстранил повара в сторону.

 

    Обыск колонны прошел быстро, поверхностно. Не лазили в интимные места, лишь ощупали одежду, носки. Но повара завели в КПП. Здесь под бдительным оком Каплана ефрейтор сделал ему «массаж»*. Заставил снять штаны и больно влез пальцем куда не надо.

    А на третий день Бородатого отправили на работу не к «вольным» в столовую, а в кочегарку лагерной кухни. В пять утра, когда он растопил котел, в кочегарку вошли трое. Одного он знал: это был тяжеловозник* из восьмого барака, правда, не имеющий заметного места на иерархической лестнице зэков. У Бородатого сжалось сердце и мелькнула мысль: «Видимо, дела у меня плохи, если попки* на чердаке* «не заметили», как эти трое в такую рань шли по территории!»

      — Смотрите, ребята! Вот он, наш любознательный! Сказывай, падло, кому нафуговал о коробке на складе? — спросил  пожилой.

      — Не знаю я ни о какой коробке! Вы что, в натуре, чернуху-то мечите*!

      — На склад к вольным лазил? Что видел?  —  осведомился тяжеловозник.

      — Не бахти", Воз, не о том спрашиваешь! Сколько раз на склад лазил? — переспросил пожилой.

      — Не лазил я на склад! У меня же и   ключей-то нет...

    Губы у Бородатого дрожали, сердце стало давать перебои.

    А пожилой спокойно, как бы нехотя, продолжал:

      — Сейчас ты скажешь, кто дал команду   провести на складе шмон!   Из-за тебя, куруха*,   контора*   кипеж* подняла, вэвэшников возле   склада поставила! Сейчас мы тебя подпалим немного, скажешь заодно, куда один пакет заначил.

    Пожилой подошел к дверце раскаленной топки, цвиркнул слюной на дверку — зашипело. Он кивнул напарникам:

      — Давай, бери его на хомут*!

    Воз и тот, третий, с татуированной рукой-перчаткой без напалков*, захватили Бородатого как клещами и двинули к раскаленной дверце. У повара уже не было сил для сопротивления. И он понял, что кто-то «навесил» на него пакет с наркотиком, от чего ему уже не «отмазаться», даже если рассказать все, что он знает. Значит, это конец...

    Когда его приложили к дверце топки — штаны затлели, задымили. Кожа на ягодицах зашипела, стало нестерпимо больно, и он дико закричал.

      — А-а-а!  Скажу! Стойте, скажу!

    Эти двое его отпустили — он быстро вскочил на стоящую в кочегарке противопожарную бочку с водой и присел на нее, удерживаясь на руках. Боль немного поутихла.

-------

 

*Живопырка — столовая.

*Вэвэшник — солдат внутренних войск.

*Попка — часовой.

*Чердак — вышка часового.

*Массаж — самый тщательный обыск тела.

*Тяжеловозник — отбывающий большой срок.

*Бахтить — говорить.

*Куруха — осведомитель.

*Контора — милиция, здесь — администрация лагеря.

*Кипеж — шум.

*Брать на хомут — брать за шею.

*Татуированная рука — перчатка. Известен случай, когда «щипачу» (вору-карманнику) выкололи на кисти руки в наказание, как опознавательный знак, перчатку.

 

 

      — Ну? — спросил пожилой. — Выкладывай, а то мы сейчас тебя передом к печке приложим! У какого золотопогонника* ты курухой был?

      — Дыру я нашел случайно. Хотел соли...

    С треском распахнулась дверь кочегарки, и в нее ворвались еще двое.

     — А-а, тут на политбеседу собрались! Привет, Седой! И Воз тут! И Меченый! — Пришедший парень издевательски их оглядывал. — Правилка, значит? Вы нам его оставьте, — кивнул он на  Бородатого, сидящего на бочке, — мы с ним разберемся!

      — Отвали! Ты, Стеша, еще не в законе, — огрызнулся пожилой.   — Нас Пахан послал!

      — Заткнись! — ответил парень. — Зону держит* не Пахан!

    Пожилой промолчал и пошел к выходу, за ним - Воз и Меченый.

      — Ну, чё? Успели тебя расколоть? — спросил Стеша. — Звезду выдал им?

    Бородатый слез с бочки, морщась, взялся за ягодицы. Покачал головой:

      — Не раскололи. Что я —  бобик, что  ли?   Вертел им вола!

      — Ну, смотри, Бородатый! Люди Каплана тебя выследили! Эти суки без нас провели в зону сто  пятьдесят доз марафета. Но Звезда перекрыл им кислород, и теперь живопырка будет наша. Там будет твой глаз, понял?

    Повар, конечно же, все понял: он случайно вышел на одно звено проникновения наркотиков на территорию исправительно-трудовой колонии, узнал то, чего знали немногие. И его спасло только то, что он со своим доносом вышел, как всегда, на Звезду. Видимо, майор и Каплан были «конкурирующими фирмами». Не случайно же после того, как Бородатого «засекли» люди Каплана (возчик?), Звезда приставил к складу караульных.

      — С завтрашнего дня, — сказал Стеша, — снова пойдешь пахать к вольным на живопырку. Будешь делать, что скажу, понял? Чё молчишь-то?

      - Так я же не смогу. Мне в красный крест* ж... лечить. Пузыри же!

      — Ладно, как вылечишь — будешь там, где сказал!

    Пока Бородатому лечили ягодицы, возле столовой у вольных заключенные копали траншею — меняли водопроводную трубу. А когда повар вышел на работу — рядом появился Стеша.

      — Завтра приедет «Волга», —   предупредил он, - на ней папаша тут к одному на свиданку явится. На минуту мотор* заскочит сюда. Возмешь коробку -  отдашь завскладу. А сегодня, как увидишь на дороге фуру с хлебом, выключишь вот этот рубильник и соединишь вот эти два провода. И сразу включишь рубильник. Понял? Ну, чё молчишь? Понял, спрашиваю?

    Бородатый почувствовал недоброе. Спина покрылась холодным потом. «Гром с раскатом»*, за который он попал в лагерь, — это одно, а то, что ему предлагал сделать Стеша, — совсем другое. Тут, если дознаются, и вышку* схлопочешь!

    Стеша будто угадал его мысли, успокоил:

      — Да не кони* ты! За тобой — Звезда, понял?

                                   ***

    НА КУХНЕ у повара все валилось из рук. Мойщица посуды посмеялась:

      — Ты, милок, кур, что ли, сегодня воровал? Руки-то как трясутся!

      - Да, ослаб на больничной бурдолаге*, - отшутился он. А сам  это время глядел в окно, боясь пропустить фуру с хлебом.

    А вот и она появилась. Коневозчик, жалея лошадь,шел рядом с телегой, держа вожжи в руках, — свежий хлеб тяжел!

    Повар оглянулся, как бы не спеша вышел с  кухни. Метнулся по коридору к распределительному щиту, открыл его, дернул ручку рубильника вниз. Потом — три шага в сторону. На стене — разорванный провод с зачищенными в месте разрыва концами. Взялся за провода — пальцы прыгают, еле-еле одну скрутку сделал. Снова — к щиту, поднял рубильник. А из кухни уже кричат: «Света нет, надо звать электрика!»

    Бородатый вернулся на место. Черпак взял, борщ помешивает, а сам все не сводит глаз с фуры. А она все ближе и ближе. Ничего такого не случается. И какое-то облегчение сошло на Бородатого.

    Вдруг лошадь заржала, завалилась в оглоблях набок, упала на землю.

      — Нагон, Нагон, ты что, ты что? — засуетился возчик, дергая вожжи. — Ну, вставай, вставай! — обращался он к лошади.

    Он бросил вожжи, забежал к переду, стал поднимать коня за голову. Но сам вздрогнул, скрючился, да так и остался возле лошади.

    Вокруг него в это время не было ни души. Даже караульных не было видно. Но через несколько минут кто-то из работниц закричал.   На месте происшествия, как раз там, где недавно заключенные меняли трубу, собирались рабочие столовой. Подходил с КПП наряд солдат.    

    Словно обожгло Бородатого: «Провода!». Он забыл разъединить провода, хотя об этом Стеша не говорил. Осторожно он прошел к нужному месту. Провода были не только разъединены, но кто-то уже вырезал длинный кусок проводника...

    В общем, если заглянуть вперед, то этого происшествия лагерю хватило для пересудов надолго. Приехавшая из краевого управления комиссия сделает заключение: «Данный несчастный случай является поражением электрическим током вследствие пробития силового кабеля 380 вольт и замыкания его на трубу водовода». Написали неграмотно, но суть отразили и дело списали.

    На другой день после «несчастного случая» Боро¬датый все еще нервничал. Воображение рисовало ему картину: вот сейчас подойдет караул, возьмет его под белые руки и отведет, для начала, в карцер. Поэтому, когда возле столовой менялись «вэвэшники», подходя от КПП, душа у него уходила в пятки. Но караульные менялись и уходили, и день клонился к концу, когда к столовой, к служебному входу, подъехала машина.

    Бородатый уже ждал у двери. Кто-то в машине подал ему знак подойти. Стекло опустилось, и он увидел худощавого, лет за пятьдесят пять, лысеющего человека. Сквозь очки блеснули тусклые, невыразительные глаза. Человек, подавая коробку, спросил:

    — Ты - Борода…?

    Повар быстро кивнул, хотя заметил, что приезжий не до конца договорил его кличку.

    Передав привезённую коробку кладовщику, Бородатый направился к КПП. Колонны заключенных с работы уже вернулись, и повар подумал, что сейчас он будет наказан за опоздание. Но его, обыскав, пропустили. Только толкнули и скомандовали: «Быстро в барак!».

    «Волга» в это время стояла возле КПП. Окна были открыты, и повар, пока его обыскивали, заметил, как приезжий обнимался со... Стешей. До его ушей донеслись слова пожилого очкарика: «Ничего, сынок, держи хвост пистолетом.

--------

*Золотопогонник — офицер внутренних войск.

*В законе — высшая каста профессио-нальных преступников.

*Держать зону — верховодить в исправительно-трудовой колонии.

*Красный крест — больница, амбулатория.

*Мотор — автомашина.

*Гром с раскатом — кража со взломом.

*Вышка — высшая мера наказания.

*Конить — трусить.

*Бурдолага — плохая пища.

 

 

Пятерку* тебе скостили, через месяц будешь дома, встретишься с мамой. Обещаю на сто процентов!", - говорил приежий Стеше.

    Вечером к Бородатому в барак зашел Стеша и принес майонезную банку меда.

      — На, папаша мне тут кое-что похавать* привез.

      — Это все, что я заработал, что ли? У меня же башка под топором остаётся!

      — Не боись, будешь молчать — свое получишь. И надежно будешь прикрыт. На твое имя в сберкассу 50 штук* положили! Но учти: и дальше  будешь   делать, что скажут, за отдельную плату. Понял? Пока я на месте, банковать* буду я.   А как выйду на  волю, Звезда другого подошлет. Сколько тебе еще тянуть? Пару лет? Ну, еще поработаешь! А мы будем  тебя ждать. Есть мыслишка: на фоне горбачевской перестройки можно бабки* делать без всякого риска. Для начала большого дела людишек всяких соберем, они и будут сначала пахать на общак. Ну, ладно, все это еще впереди. А сейчас попробуй медку, у меня папаша — знатный пчеловод! — сказал Стеша и удалился до следующего дня.

                                  ***

    И ВОТ, значит, когда парень в подвале — а это, если вы помните, был Стеша, — ударил Бородатого в лицо — тот не удержался на ящике и опрокинулся на пол. А когда поднимался, успел вытащить из кармана какой-то баллончик. Быстро направил струю в лицо Стеше.

Стеша заорал, заматерился, схватился за лицо руками. Он кашлял, будто задыхаясь. Из глаз потекли слезы.

      — А ну, бобики, вяжи его, быстро! Пьяные мужики на миг будто оторопели, а потом кинулись на Стешу, держали его, пока Бородатый связывал ему позади спины руки стешиным же шарфом. Даже Полковник бестолково суетился вокруг, боясь ослушаться Бородатого.

 

    ПОЛКОВНИК и без того уже бывал наказан: однажды его на два дня лишили права на долю того табака, который добывает из окурков Сортирщик. Тогда, вернувшись со своего промысла, он сдал меньше трех тысяч рублей, а, бывало, сдавал каждый день больше пяти тысяч.

      - Так ведь курортный сезон закончился. Погода плохая — пассажиров мало. Да и в вагонах меня уже знают. Прижимистые все стали, меньше подают, — оправдывался Полковник.

    Вообще-то его звание — капитан запаса. Но, в знак уважения, из-за того, что он, в отличие от тогда еще живого Юродивого и Стёпы, приносил Отцу самый весомый куш, его нарекли Полковником. На жизнь он не жаловался, может, потому, что говорил мало. Вот только много раз у него пытались украсть юбилейные медали, которыми его наградили, когда еще он был строевым офицером. Медали у коллекционеров стоят дорого, и приходится Полковнику носить их на шее, без колодок, конечно, как ожерелье, вместе с нательным крестом.

    На День Победы, 1 мая или 7 ноября Полковник чистил пиджак, слюнявя ладонь, цеплял награды к пиджаку иголкой с красной ниткой, поскольку колодки с булавками мешали носить медали на шее, да и были давно потеряны. Прицепив награды, отпрашивался у Отца или Бородатого и отправлялся на площадь Ленина. Там пристраивался в хвост колонны ветеранов, вызывая своим внешним видом неудовольствие демонстрантов и стоящего на трибуне начальства, и гордо проходил мимо трибуны, старательно выкрикивая «Ура!» вместе со всеми. При этом его охватывали такие патриотические чувства, что появлялись слезы, и ему казалось в этот миг, что он, если бы ему скомандовали, не задумываясь отдал бы свою жизнь.

    А по утрам, надев очки на резинке от трусов, засаленный солдатский бушлат, большую облезлую шляпу и взяв клюшку, он отправлялся к первой электричке. В углу рта — самокрутка из табака Сортирщика, клюшка — под мышкой. Ходит твердым шагом, прямо, будто лом проглотил, — сказываются годы военной выправки.

    Но, войдя в электричку, принимает привычный, как сейчас говорят, имидж: жалко сгибает спину, мелко семенит ногами, шаркая подошвами обрезанных, подшитых резиной, валенок. Громко тюкает палкой в пол, как это делают слепые, молча держа шляпу перед собой и выжидающе останавливаясь у каждого ряда сидений.

    Сердобольные люди начинают доставать кошельки. Арифметика проста. Из сотни пассажиров каждого переполненного вагона электр ички находится, как минимум, десяток сочувствующих. Каждый бросает в шляпу не меньше рубля, но чаще — по 3—5 рублей, а то и больше. Особенно щедры курортники.

    «В одной электричке — 10 вагонов. Умножим хотя бы 10 рублей на 10 вагонов — уже 100. А только по одному маршруту в одну сторону в Крыму ходит до 10 электричек в день и столько же — в другую сторону. Пригородных маршрутов — 3, не считая десятков пассажирских поездов, следующих через Джанкой», - подсчитывал в уме Полковник.

    У него, к тому же, есть опыт: проходит электричку только раз, потом пересаживается на встречную. И вот, если те 100 рублей помножить далее на число электричек, поездов и маршрутов, то летом шляпа Полковника ежедневно приносит более 10 тысяч рублей.

    Но Отец не любит измятых рублевок, и Полковник каждый вечер меняет свою выручку на крупные купюры у буфетчицы на вокзале за один процент.

    Но не всегда бизнес Полковника безопасен. Как выпьет, молчаливость изменяет ему, и он начинает рассказывать, как в милиции у него отобрали, будто бы, 20 тысяч. Хотя, может, и врет. По 20 тысяч он никогда Отцу не сдавал.

    А однажды в тамбуре его сильно избил какой-то конкурент, у которого «все сгорело на пожаре». Он был молодой и сильный. Полковник сказал об этом Отцу, и черев несколько дней на тех маршрутах, на которых работал Полковник, конкурента не стало.

Пошла молва, что под Джанкоем попал под поезд какой-то бедолага.

    Каждый день, если Полковник выполняет норму (ле¬том — 10 тысяч, зимой — 5), Отец оставляет ему 20 рублей. Полковник кладет их на сберкнижку и раз в год кому-то отсылает. Кому — в «коммуне» точно не знают, хотя и болтают, что бывшей жене, коль, дескать, детьми не обзавелся. Последний раз перевел около 10 тысяч. А что же, на еду ему тратиться не надо. Снабжение подвала «жратвой», как здесь выражаются, обязанность других бомжей — Стылого, Маруси и Шавки.

  

    ЭТИ «снабжецы» промышляют целый год. То сработают как «городушники»*, или уведут что-нибудь у зазевавшегося шашлычника. А раз в неделю Отец дает денег, и они приносят в большом баке супа из столовой — Отец считает, что горячее должны есть все, чтобы не болели.

    Но это — побочное занятие у снабженцев, и кавычки здесь уже не требуются. Дело в том, что их работа организована солидно. Они — как пчелы, которые всегда знают, что, когда и где цветет. Сначала на полях и на неохраняемых дачах вырастают зеленый лук, редиска,

 

--------------

*Пятерка — пять лет.

*Хавать — есть, есть, обедать.

*Штука — тысяча рублей.

*Банковать — командовать.

*Бабки — деньги.

*Городушник — вор в магазине.

 

молодая картошка, клубника. Правда, обитателям подвала с первого урожая перепадает совсем немного, все идет на базар. Потом поспевают огурцы, черешня, вишня, помидоры, персики. Хлопоты — до самой поздней осени, до заморозков.

   На колхозных полях «работают» по ночам (сторожу — бутылка). А когда к зиме доблестные труженики совхозов и колхозов объявляют урожай убранным, то и вовсе — раздолье. Картошку, помидоры, виноград, яблоки, морковь и капусту вместе со всем крымским населением мешками возят на электричках.

    Но привезти — полдела. Нужно еще продать. Успевают сделать и то, и другое. Но за продажу отчитывается уже Стёпа, он весь день торгует возле магазинов. Товар ходкий, причем сбывают они его значительно дешевле, чем базарные торговцы. Пытались, было, местные рэкетиры обложить их, как и всех, определенным денежным оброком, да почти на другой же день их видели с побитыми лицами.

    Выручку сдают Отцу, часть овощей — в погреб, сооруженный тут же, в ДОТе.

     

     СВЯЗАННЫЙ СТЕША источал ярость. Сделав бесполезную попытку ос-вободиться, он перешел к угрозам.

      —   Ты, козел вонючий, залил глаза, не соображаешь, что делаешь! Блатня тебя в городе на перо* возьмет! На кого попёр?

      —   Замолкни! — огрызнулся Бородатый. — Слышал я от ребят, что тебя самого Бобер за фрайера держит. И надо еще разобраться, за что тебе пятак срока скостили! Уж не потому ли, что папашка твой скурвился? Это ведь его клуб «Солидарность» протащил в депутаты прокурора Щелчишина! А Щелчишин подсуетился, и тебе за папашину услугу дали вольную. Без такой балерины* ты бы и сейчас еще был у дяди на поруках*! Сейчас скажу мужикам — сбросим тебя, падлу, с обрыва в море — рыбу кормить. Я из-за тебя...я... я...

    Последние слова выпивший Бородатый произносил уже сквозь слезы. В его тираде, замешенной на водке, выплеснулись унижения, которые он прошел в зоне как представитель низшей касты заключенных, зависть к Стеше, сумевшему досрочно выскользнуть из колонии и стоящему сейчас на их иерархической лестнице выше чем он. Но пока Бородатый изливал свою злость, проходило опьянение, и он начал осознавать, что, действительно, рубит дерево не по себе, но не знал, как выйти из создавшейся ситуации. И, замолчав, Бородатый стал похож на воздушный шар, из которого быстро вышел воздух: какой-то жалкий и сморщенный.

    Стеша был трезвее, и он уловил настроение Бородатого. Но и перспективу быть скинутым в море он не сбрасывал со счета. Поэтому ответил внешне миролюбиво:

      — Ну, ладно, давай, развязывай! Ни хрена ты не знаешь! А что тебе лохи в уши напели — все туфта. Ты знаешь только Отца да Бобра, но мазу держат* не они, есть и повыше, понял? И папашка мой там,  где ему надо быть. Развязывай, в картишки перекинемся...

    Бородатый нехотя освободил парню руки.

      — Ну, чё? У нас игроков не хватает. — Стеша дал понять, что не настаивает больше на том, чтобы играла Шавка. — А там, в «гробу», кто лежит? — спросил он, услышав кашель лежащего в снарядном ящике Сортирщика.

      — Сортирщик, канай сюда! —  скомандовал Бородатый, обрадовавшись, что сумел освободить Шавку от игры на «мужской интерес».

    Сортирщик поднялся из ящика. «Зря я считал, что Бородатый не сидел!» — подумал он, выходя под свет «летучей мыши». И если бы он уже не был наказан отстранением его от права делить табак среди обитателей подвала, то, может быть, еще попытался бы ослушаться Бородатого.

      — О-о! — воскликнул Стеша, узнав Сортирщика. — Это ты, чмо, доходяга, старый знакомый?! Ну, как тебе мой «Кэмел»? Лучше, чем бычки? На, лопай, — Стеша протянул ему полстакана водки.

    Сортирщик и теперь не посмел отказаться, хотя, в отличие от других обитателей, населяющих подвал, водки не переносил. Много лет назад он лечился от алкоголизма в ЛТП, и один из немногих получил стойкий иммунитет к спиртному. Сделав глоток, он сейчас же закашлялся, ему стало плохо.

    Все засмеялись, стали отпускать смачные шуточки.

      — Не пьет он, лечился! — осведомленно подала голос со своей койки Маруся.

    Приставать к Сортирщику не стали, раздали карты, начали игру.

    Сортирщик играть в карты научился от скуки в подвале. Но разбирался в них слабо, не вникал в тонкости игры, да и карты пришли не в масть, поэтому он оказался в числе проигравших. Выиграл Стеша. Проигравший бородатый пошел к печке, будто происходящее его не касается, на что Стеша не возразил.

    Стеша расстегнул ремень. Секс здесь был низведен до животного состояния. Но когда дошла очередь Сортирщика, он заартачился. Стеша ухватил его за волосы, вниз пригнул ему голову.

    Глаза Сортирщика на какой-то момент оказались на уровне стола-ящика и стоящих на нем бутылок. Рука его непроизвольно схватила одну из них. «Дам по голове — и все!» — мелькнула у него мысль. Но в тот же момент откуда-то сверху донесся громкий условный стук в металлическую дверь. Стучали булыжником, которым пользовался Отец, когда надо было войти в подвал.

    Настороженный Стеша отпустил голову Сортирщика. Бородатый кинулся наверх, поняв, как и все, что это мог быть только Отец.

    Они не ошиблись. Стеша вскочил, пошел Отцу навстречу.

     — Ну, чё, здорово! А мы тебя и не ждали. Я тут твоим бомжам гари приволок, — заискивающе говорил он, словно пытался загладить в глазах бомжей свое непочтительное высказывание о том,  что Отец, «как валютная профурсетка, «Шанелью» пользуется».

    Но Отец не ответил на приветствия. Даже при скудном освещении все заметили, как он был бледен и едва держался на ногах. Тогда он и сказал загадочную фразу:

     — Хлябало* отказывает... Я должен был умереть еще в пути...

                                ***

    ВСЁ это и вспомнил Сортирщик, сидя возле больного Отца и выковыривая табак из окурков на газету.

    В углу подвала поднялась тень. Под светом лампы показался человек с короткой бородой.

      — Ты что, стервоза, оглох что ли?   — беззлобно толкнул он Сортирщика, подойдя к кровати Отца. — Я спрашиваю, как тут Отец?

    Больной будто сам услышал эти слова и очнулся. Снова посмотрел на будильник и на Бородатого, медленно и тихо произнес:

      — На-агнись…

      — Отвали отсюда! — скомандовал Бородатый Сортирщику, склонился к Отцу и сказал:

-------

 

*Перо — нож.

*Балерина — отмычка.                                           

*Быть у дяди на поруках —  находиться в исправительно-трудовом лагере.

*Держать мазу — верховодить.

*Хлябало — сердце.

 

      — Слышишь, Отец, давай мы тебя отвезем все-таки в больницу, а? Там тебя в два счета на ноги поставят! Обеспечим лучшим уходом.

      — Не-ет! — протяжно и хрипло ответил больной. — Умирать здесь буду... У наших спецов-танкистов не выздоравливают. А мое тело Доставишь... Ну-ка, дай ухо...

      — Всем спать! — скомандовал Бородатый, и бомжи послушно стали укладываться на тряпье. Они уже стали привыкать к мысли, что скоро у них будет новый «отец». — Меня не будет неделю. Старшим останется... — Бородатый обвел глазами подвал. — За меня останется Ляпуха. Поди сюда, Ляпуха, на пару ласковых!

    Высокий сухопарый старик с поповской бородой, в очках с круглыми выпуклыми линзами, помедлив, поднялся из ящика. Нехотя стал пробираться к выходу, где его ожидал Бородатый.

                                ***

     МНОГО лет назад о Ляпухе знал весь Крым как о неуловимом карманнике. Он «работал» в Симферополе, Ялте, Евпатории, Севастополе, Коктебеле — там, где гудели ульи беспечных курортников. Он действовал всегда в одиночку, без «перетырки»*, от-того милиция, сбиваясь с ног, не могла его взять с поличным. И если его два раза все-таки судили, так вовсе не потому, что он попался на кражах, а благодаря таким ухищрениям, на какие был большой мастер капитан Жеглов из кинофильма «Место встречи изменить нельзя».

    Однажды в хорошем расположении духа после нескольких глотков водки Ляпуха рассказал бомжам, как его обучали этому искусству старшие, профессиональные щипачи. Дескать надевали на портновский манекен пиджак, увешанный колокольчиками. И заставляли юного стажера вынуть из кармана пиджака кошелек. Если хоть один колокольчик звякал — Ляпуху больно били ремнем.

    Но вот, когда годы взяли свое, руки стали дрожать, а глаза слезиться, Ляпухе пришла пора становиться ершом*. Надо было как-то легализоваться в этом мире, получать паспорт. Свою милицию Ляпуха решил не нервировать, поехал в Одессу.

    Пришел в паспортный стол, рассказал начальнику все, как есть. А начальник, вальяжный такой, в полувоенной форме, на кармане гимнастерки серебряная цепочка от карманных часов поблескивает. Смотрит он на пожилого человека и сомневается: «Да какой ты, Ляпуха?! Ляпуха - это знаешь...

    А на столе лежала пачка «Казбека» — с всадником на фоне заснеженных гор. Ляпуха и попросил: «Разрешите, гражданин начальник, папиросочку?».

    Ну, дал, не пожалел начальник дорогую папиросу. Тогда Ляпуха и спичку попросил. Швыркнул начальник спичкой по коробку, дал и прикурить.

    Ляпуха затянулся, по-залихвастски четкое кольцо дыма выпустил и, как бы между прочим, спросил: «Не скажете ли, гражданин начальник, сколько теперь времени-то?»

    Полез начальник в наружный карман гимнастерки, а часов уже нет.    

    Ляпуха достал часы из своего кармана и протянул их хозяину.

Исчезло сомнение у начальника. «Расскажи, — го¬ворит, — как ты это сделал?» А карманник и ответил: «Все просто. Когда вы давали мне папироску, то я расстегнул карман и отцепил цепочку. А когда вы мне дали прикурить, я вынул часы». И еще пояснил: «Ваше внимание, гражданин начальник, было сосредоточено на папиросе — загорится она или нет, а мое внимание было сосредоточено на ваших часах!».

    

     В ПОДВАЛЕ Ляпуха находился на особом положении. Распорядок   дня и заботы его обитателей он игнорировал, а Отец и Бородатый не обращали на это внимания. Целыми днями, жалуясь на нездоровье, он дремал в своем ящике. Когда Маруся была свободна от снабженческих забот, он охотно вступал с ней в разговор.

      — Ну, вот, скажи-ка, Алексей (она не  любила прозвищ), — спрашивала она его, —  что ты, как пиявка, на теле у трудового народа сидел? Неужто тебя никогда совесть не грызла? Люди зарабатывали свою трудовую копейку, боролись за жизнь доктора Хайдера, проливали кровь в Афганистане, а ты, значит, в это же время грабил народ?

      — Какой Хайдер? Причем тут Хайдер? Я работал еще при Сталине. Но, были бы у меня силы, я бы и сейчас кожу* кое у кого повытаскивал! Слыхала ты, какую дачу себе Горбачев в Форосе отгрохал? Это  он  —  «трудовой народ»?

      — Все равно нехорошо, — не соглашалась Маруся. - Грех это - жить за счет   трудящихся масс! Мне депутат горсовета Пасленков рассказывал в политклубе, что скоро он и другие демократы насовсем расправятся с такими как ты, и преступности в городе не останется.

      — Да не трогал я трудяг-то, — говорил ей Ляпуха.

      — Это как же, не трогал? На лбу, что ли, у них написано, кто буржуй, а кто бедный?

      — Вот и глупая ты, баба! Как еще написано! Например, подъезжает на «Победе» к базару - тогда еще в Советскои Союзе иномарок не было - эдакая фря. Пальчиком разманикюренным в арбузы на лотке тычет. У такой никогда не убудет,  хотя она и визжит громче всех, когда кошелька не находит в своем ри¬дикюле.

      — Все равно грех! - не сдавалась Маруся. - А с грехом  надо бороться.  Ты боролся?

      — Как это? — не понял старик. — Сам с собой, что ли?

      — Дык сам с собой, конечно! Вот в церкви такую историю мне рассказывали... Будто бы монах Макарий все гневался да гневался. Все враги ему  какие-то мешали. И ушел он в пустыню. И вот как-то поставил он кувшин с водой, а кувшин упал. Только поставит, а кувшин снова падает! И так — три раза. Рассердился монах! Но понял, что причина гнева — внутри него самого, и бороться надо с внутренним врагом. И победил его! Смиренным стал! Вернулся в монастырь, святым сделался. В церковном чине даже икона есть — Святой Макарий называется. Вот и тебе, Алексей, тож надо было бороться с собой!

      — Боролся... Когда уж руки подводить меня стали, я сунулся в ментовку за паспортом. А мне там: «Устройся сперва на работу, тогда выдадим!».   Хотел устроиться часовщиком — я в этом деле смыслю —  там такая же песня: «Получи паспорт — тогда приходи». Ну, и пришлось еще много лет — это уже при Андропове и Черненке — бороться... с чужими кошельками.

      Маруся крестилась, просила Господа: «Прости его душу грешную!»

 

    СЕЙЧАС Ляпуха, выслушав Бородатого, вернулся на свое место и стал   укладываться на ночь, слыша, как Маруся   шепчет молитву. А Бородатый пошел наверх.

    Закончил свое занятие с окурками Сортирщик. Стылый лег поблизости от кровати больного Отца, как приказал Ляпуха. Для всех наступила еще одна ночь. И хотя она была душна и смрадна, они этого не замечали и получали такое же удовлетворение, как если бы спали на даче в Форосе...

--------

*Перетырка — передача украденной вещи напарнику.

*Ерш — бывший вор в законе.

*Кожа - кошелек.

                                                        ***

     А НАВЕРХУ текла другая жизнь — бурная, митинговая, конфликтная, социально обостренная. Жидкая прослойка демократов, сумевшая прорваться сквозь хитроумные кордоны, возведенные на пути к власти всесильными партаппаратчиками, все-таки сумела овладеть частью мандатов в представительных органах и теперь добивалась отмены шестой статьи Конституции СССР, закрепляющей ведущую роль КПСС в обществе. Политические страсти кипели как в центре, так и на местах.

    Соответственно прибавилось работы в органах внутренних дел — кроме выполнения оперативной работы необходимо было обеспечивать порядок на митингах, что не вызывало у их работников большого энту¬зиазма. Вот и сейчас начальник милиции Кейбин, отвечая на звонок председателя горсовета Иваненко, пытался возражать:

      — Ну, почему митинг должен проходить именно шестнадцатого числа? — спрашивал он. — Пусть этот Пасленков со своей долбаной «Солидарностью» перенесет митинг на неделю!

      — А что изменится? — спросил Иваненко.

      — У нас людей прибавится, человек пять из отпусков выйдут!

    Подполковник даже председателю горсовета не мог сказать, что на шестнадцатое число запланирована операция по задержанию сходки авторитетов, которая потребует концентрации всех сил. Прежний начальник милиции, как знает Кейбин, просто сообщил бы председателю об оперативном плане и нашел бы понимание. А вот Кейбину, решившему застраховаться от случайностей строгим выполнением инструкции об оперативном плане, приходилось изворачиваться. Тем более, что ему доложили о некоторых контактах Иваненко с одним из активистов преступной группировки.

      — Я вот, знаете, чем сам сейчас занимался? – продолжал Кейбин. - Только что приехал с рынка, где задержал гражданку Подсолнухову,  которая торговала крадеными вещами из гуманитарной помощи. Да-да, та самая, многодетная мать, которая всем жалуется на свою бедность. А сама устроила у себя в доме притон. Почему я сам этим занимался? А больше послать было некого!

      — Если проблема только в этом, то отзовите своих отпускников, — посоветовал Иваненко. — А мне лишние проблемы тоже ни к чему! Клуб «Солидарность» начнет кричать на каждом перекрестке, что горсовет зажимает демократию, а депутат Пасленков еще и на сессии вопрос поднимет! В газету напишет! Нет уж, обеспечивайте митинг шестнадцатого! До свидания!

    «Не все ты сказал, — подумал про себя Кейбин, кладя телефонную трубку. — Это ведь благодаря клубу «Солидарность», который тебя поддерживал на выборах, ты и стал председателем, вот ты и печешься о Пасленкове!» Он бы мог еще сказать председателю горсовета, что областное Управление требует по разнарядке трех человек для поддержания порядка во время работы сессии Крымского областного Совета, во время которой собираются массы пикетчиков, но уже по напористости Иваненко понял, что того, привыкшего к безапелляционности во время его работы в горкоме партии, убеждать бесполезно. А сессия, как назло, тоже намечена в Симферополе на шестнадцатое число. Будто наваждение какое-то! Придется вносить коррективы в план намеченной операции.

    Кейбин решил сам зайти в кабинет майора Квиткова, отвечающего за подготовку группы захвата, и всердцах выскочил в коридор. И тут он нос к носу столкнулся с Пасленковым. «Легок на помине! — по-думал подполковник с неприязнью. — Ходит сюда как на работу, — то к нам, то в прокуратуру. Только и строчит свои депутатские запросы, хоть штат из-за него увеличивай! Наверное, опять на кого-нибудь жаловаться пришел «борр-рец» за справедливость»!

  

     УВИДЕТЬ бы Кейбину Пасленкова не теперь, а неделю назад! А еще лучше — услышать тогдашний разговор депутата и прокурора. Тогда подполковник, может быть, перенес бы дату захвата «академии»...

    Щелчишину тоже порядком надоели визиты Пасленкова, но он постарался не выказывать явного недовольства, помня, что они оба оказали друг другу взаимную услугу.

      — Опять проблемы? — спросил, пожав Пасленкову руку, Щелчишин и демонстративно посмотрел на наручные часы, давая понять, что стеснен временем.

      — Понимаешь, я на сто процентов знаю, что на меня устраивают на производстве гонение. Я, как избранный парторг Компартии Украины, вскрываю недостатки и обнаружил на семьдесят процентов, что наши руководители нечисты на руку, а секретарь парткома и мой начальник начинают мне мстить. Поставили меня в список на сокращение штатов. Говорят, что дежурный электрик больше не нужен, а на самом деле на сто процентов нарушают права трудового народа. Вы поставлены наблюдать за законностью, вот и помогите восстановить мои права!

      — Нет у меня сейчас никого! — сказал прокурор. — Помощник ушел на пенсию. И вообще тебе лучше обратиться в комиссию по трудовым спорам.

      — Да там все жулики! Ну, поручи разобраться Зомберу.

      — Не тот у тебя криминал! Зомбер же следова¬тель по особо важным делам, ты что?

      — Ну, пусть он позвонит в партком для острастки! Может, его титул  на них воз-действует?

      — Занят он по горло! У него сейчас даже на звонки времени не остается. Да тут еще... двадцать шестого числа горячее дело планируется...

 

    Что-то вдруг осенило Щелчишина, и он интуитивно, на ходу, проанализировал в долю секунды всё связанное с визитером. Он вспомнил, что Пасленкова часто видят в кабинетах милиции и прокуратуры. То придет, как вот сейчас, с каким-либо запросом, то вносит предложения по усилению охраны правопорядка, будто на сессии наговориться не может, то вдруг расспрашивает оперативников об условиях труда и быта. Вдруг это неспроста? И Щелчишин подбросил Паслен¬кову двадцать шестое число.

      — Двадцать шестого? — насторожился депутат. — А что за дело может быть в среду?

    «Есть! — профессионально отметил про себя Щелчишин. — Он без календаря знает, что шестнадцатое — суббота, приплюсовать десять дней нетрудно, получается среда».

    Но Пасленков попытался сгладить свой неуместный вопрос шуткой:

      — Заездили вы своих людей, отдохнуть не даете. — Встал, протянул руку и сказал на прощание: — А насчет моей просьбы — ладно, я обращусь в комиссию по законности...

                                                         ***

     НАД пляжами колыхалось знойное марево. Курортники как сомнамбулы медленно переворачивались, подставляя южному солнцу разные части тела. Такого жаркого дня в начале сентября не помнили даже старожилы приморского города. На набережной и на причале дул ветерок и было прохладнее.

    Среди полуголой публики, собравшейся на причале, бросалась в глаза группа людей, одетых не к месту и не по погоде. Чуть ли не одинаковые темно-синие костюмы, белые сорочки и галстуки выдавали в них номенклатурных работников. Лишь один среди них — высокий, худощавый, в очках — был в джинсовой рубашке, какие в изобилии стали шить предприимчивые кооператоры.

    К причалу швартовался большой четырехпалубный теплоход. Он собрал толпу зевак. Люди в костюмах направились к грузовым сходням. А пока таможенники осматривали судно, на берег сошли два человека. Один был небольшого роста, полный, отчего выглядел почти квадратным. Его русые волосы и облик контрастировали с внешностью попутчика, черноволосого и смуглого, по-спортивному подтянутого.

      — Ну, вот и мой заместитель, — сказал Иваненко (а это он возглавлял группу в костюмах), направляясь к Заике. — С прибытием, Иван Сергеевич!

      — Знакомьтесь, — представил Заика своего спутника. — Господин Хейфиц, представитель смешанной компании «Симхат-тора» из Тель-Авива.

    Хейфиц что-то произнес, и переводчик в группе Иваненко сказал:

      — Господин Хейфиц считает для себя за честь выполнить возложенную на него   миссию по передаче вашему городу очередной партии гуманитарной помощи от народа Израиля.

    Пока шел обмен дежурными фразами, восхищениями гостя видами набережной и скудными познаниями чиновников об Израиле, высказываемыми, чтобы не ударить в грязь лицом перед гостем, началась перегрузка контейнеров с теплохода на большой трейлер. Но проделавшие путь с другого берега Черного моря и встречающие, о которых идет речь, ждать погрузки не стали, а направились к ожидавшим их автомобилям.

   Пожилой очкарик в джинсовке с готовностью открыл перед гостем дверь машины. С Хейфицем сели Иваненко, Заика и переводчик. А вторая машина с оставшимися уехала первой, и человек в джинсовке медлил закрывать дверь, как бы надеясь на приглашение в машину.

      — Слушай, Пасленков, — сказал ему Иваненко. — Ты, наверное, груз контро-лировал от имени своего клуба? Ну, видишь, можешь быть спокойным — гуманитарная помощь на месте. Давай, Коля, езжай в исполком, — кивнул он шоферу. Внешне он не по-казал насмешки над вездесущим депутатом.

    Если бы люди, находящиеся на причале, глянули на башню морского вокзала и за-держали взгляд на открытом окне, то они могли бы заметить человека с видеокамерой. И только он через объектив видел в деталях всё, что происходило на причале. Но его внимание было сосредоточено не на людях, с которыми мы только что расстались, а на пассажирском трапе. И когда на берег сошел человек, которого он ждал, выключил видеокамеру. Теперь его «поведет» другой сотрудник госбезопасности.

    Сойдя с трапа, Юлий Степлев поставил на асфальт свои импортный кейс с кодовым ключом, закурил из пачки «Мальборо». Его взгляд уже скользнул по человеку, стоявшему в условном месте — у большого кнехта, в условной позе — поставившему ногу на острый конец кнехта и облокотившемуся на высоко стоящее колено. Подняв чемоданчик, Степлев прогулочной походкой двинулся мимо кнехта и, не останавливаясь, проговорил:

      — Продовольственный пакет. Банки со сгущенкой. Пак помечен сверху шестиконечной звездой…

 

     НА другой день в длинных магазинных очередях обсуждали происшествие: ночью кто-то взломал сарай санатория, куда были выгружены товары гуманитарной помощи, и вывез несколько паков. У подполковника Кейбина в связи с этим событием прибавилось работы, но потом подключились к розыску работники госбезопасности, и ему стало полегче. Впрочем, следствие ни к чему не привело, и дело, как говорится, спустили на тормозах.

    А граждане, между тем, еще долгие месяцы не унимались и задавали друг другу вопросы: почему дары заморской страны были выгружены в неохраняемый сарай? Почему через полгода товары гуманитарной помощи с ярлыками Тель-Авива и Хайфона появились в продаже в коммерческих ларьках, а правоохранительные органы этого не замечают? На какие деньги заместитель председателя горисполкома по курортам Заика купил в Израиле невиданный доселе местными обывателями сказоч¬ный «Роллс-ройс»? Почему в импортной одежде с указанными ярлыками ходят родственники известных в городе чиновников, а малообеспеченным достались одни обноски?

    Но грех им было обвинять органы в полном бездействии. Пока оперативники верили, что они борются с отдельными преступниками, так сказать, преступниками в чистом виде, преступниками в законе, они исправно несли свои обязанности. Вот и видеосъемки провели — отсняли чуть ли не каждый шаг Юлия Степлева в составе туристической группы в Израиле и встретили его дома, и сопроводили, хотя он и исчез у них в районе дач; и предположительно установили, что на причале возле кнехта Степлев что-то сказал… депутату Пасленкову. Но, может, и не сказал, а просто что-нибудь напевал, шевеля губами.

    Но руководство после случая с кражей гуманитарной помощи вдруг перестало требовать отчеты о продвижении оперативной работы, и дело стало как бы таять, оставшись лежать вместе с массой других бумаг в ящиках письменных столов органов госбезопасности и внутренних дел. Вот предстоящая сходка преступников, если таковая состоится, — это не мафия, это их дело, тут они поработают без опасения выйти на влиятельных лиц!

   

    ЮЛИЙ Степлев ехал в Ачхой-Мартан с письмом  некоего Режиссера и его сообщением о том, что "контора" пронюхала о предстоящей в городе сходке «головки», но готовит какой-то кипеж не на шестнадцатое число, а на двадцать шестое. Режиссер просил рассмотреть его предупреждение, как страховку, ибо не исключал, что их хотят взять на бимбор* и для этого подбросили дезинформацию.

    Самолет летел до Грозного, куда Степлев ездил уже не раз. Но в Ачхой-Мартане бывать не приходи¬лось. Ну, ладно, там он сразу возьмет такси и доедет до места. А пока он, сидя в кресле самолета, вспоминал, все ли передал этим вонючим помощникам так, как надо, а то из-за этого склероза он начал путать кое-какие вещи. Ведь на его шее — три подвала, десяток зуктеров с хипесницами*, двое майданников* и трое банщиков*, которые вертят углы*. Да и вообще, ему, откровенно говоря, уже надоело заниматься этой мелочевкой, тем более, что в общаке доход от этих промыслов составляет сущие крохи. Это все равно, что влазить на дерево и обрубать сучья, вместо того, чтобы сперва спилить это дерево, а потом и сучья подбирать. А как «свалить дерево», он уже знает, уже «свалил», и при этой мысли ему стало тепло на душе: «Всё, скоро будет не надо возиться с бомжами и дешевыми проститутками, изображать заботливого человека, и остаток жизни можно будет провести на юго-востоке Черного моря, как вольному фрайеру».

 

     ОН, действительно, еще никогда не жил по-человечески. Рос после войны в поселке, где жили зэки, строящие на Волге гидроэлектростанцию. Менял на хлеб через колючую проволоку ножи с наборными ручками из цветной пластмассы, которую он с пацанами добывал на авиазаводе в Дзержинске; зарабатывал на еду рубли цирковыми номерами на Сталинском вокзале в Горьком - лежа на спине, под аплодисменты

-----------

*Взять на бимбор — обмануть.

*Хипесница — воровка-проститутка.

*Майданник — ворующий в поездах.

*Банщик — вокзальный вор.

*Вертеть углы — воровать чемоданы.

 

пестрой вокзальной публи¬ки задирал голову назад так, что доставал лицом до пола и брал губами положенные подле его головы бумажные рубли.

    Первое нормальное жилье, которое получили его родители, работающие на стройке, — барак, от которого после амнистии уголовников в 1953 году убрали «колючку», первые друзья — внебрачные дети бывших зэков. И развлечения были сродни окружению: он, например, за рубль мог разрезать девчонке на спине пальто или изрубить в гуляш живую кошку. И не один он угодил тогда в детскую колонию. Но это только менты верят, что колония воспитывает, а Юлька, прошедший в ней все круги ада — от момента, как его опустили*, до довеска в пять лет (за то, что взял на перо короля* барака) — вышел из тюрьмы, куда он был переведен по достижению совершеннолетия, злым и беспощадным. И когда сосед по бараку в пьяном буйстве ворвался в отсутствие Юлия в комнату к его родителям и изрубил всю мебель, которую отец-плотник сделал своими руками, он пошел к соседу и зарубил его тем же топором. Так он стал в ИТК «тяжеловозником»: 15 лет валил в тайге лес.

                                          ***   

     «КАКАЯ честь! — подумал Степлев, когда, выходя с аэровокзала, увидел Киселя, короля этого региона. — Видимо, Режиссер уже позвонил!»

    Кисель был на «Тойоте», и они поехали.

    В Чечено-Ингушетии Степлев бывал, но не дальше Грозного. И теперь, по дороге в Ачхой-Мартан, с тоской глядел на каменные аулы.

    В чайхане Кисель взял письмо, велел ждать и куда-то исчез. Через полчаса чайханщик провел его через двор на летнюю кухню. Здесь сидели Кисель и еще трое, которых он не знал.

      — Не будем тратить время, — сказал Кисель и разлил по пиалам коньяк. Когда все выпили, он продолжил: — Ты что же, шакал, в ОВИРе загранпаспортом обзавелся? Из игры решил выйти?  На себя работать стал?

    Степлев остолбенел. Он думал, что разговор пойдет о сходке, и не был готов к ответу, только сглотнул слюну.

      — Молчишь? Куда «дурь» из Израиля сплавил? По нашим каналам?

      — Да брось, Кисель! Товар прибыл, как задумано. Режиссер в курсе! — попытался выйти из положения Степлев.

      — Интересный ты роман тискаешь*! Я тебя не о том товаре спрашиваю, а том, что ты для себя заначил, а потом увел из сарая в санатории! Ты знаешь,

гнида, что после этого шухера* чуть не пропал марафет* в паке со звездой Давида?! Три месяца Покупатель нервничал! Спасибо Режиссеру — спас положение! — Носок туфли торговой марки «Инспектор» равномерно покачивался, словно говоря о спокойствии ее хозяина, и это вселяло в Степлева еще больше тревоги, чем слова. «Вот тебе и «свалил дерево»! — подумал он, словно в продолжение мыслей, мелькнувших в самолете. — Тут не о наваре с марафета думать надо и не о заграничном побережье, жизнь бы сохранить!».

    Король словно прочитал эти мысли:

      — Ты знаешь наш закон... Вон, видишь там, у очага, слепого?

    Степлев перевел взгляд в угол кухни, где молодой парень с обезображенным ожогами лицом и в темных очках что-то помешивал пахучее и кипящее.

      — Этот корявый всем лепит парашу*, что горел   в танке в Аф¬гане и ослеп. — Кисель расхохотался. — А сгорел он на том, что сунул нос, куда не надо. И рад, что только глаз лишился. Ну что, допил коньяк? Сейчас еще чайком побалуемся, а то, видишь, как похолодало! А тебе наш «танкист» малинки* нальет! Обратно поедешь поездом и где-нибудь потихоньку уснешь!

    Степлев похолодел, поняв, что сейчас слово «малинка» имеет для него зловещее значение, то есть отличное от принятого в этой, их среде, понятия...

                                                        ***  

     ВЕЧЕРОМ к Кейбину на огонек заглянул архитектор Слесарев, друг детства, живший в соседнем доме.

      — А-а, сегодня снова съезд будут показывать! — воскликнула Мария, жена Кейбина, увидев соседа. — Коля, Наташа, — обратилась она к детям, — вам сегодня опять придется смотреть черно-белый   телевизор в спальной. Дядя Сережа с вашим отцом опять спорить будут, — сказала она и, засмеявшись, спросила: — Вам согреть чайку? — и, не дождавшись ответа, пошла на кухню.

    Собственно говоря, Кейбин и Слесарев никогда всерьез не спорили, поскольку имели одинаковый взгляд на вещи, они только обсуждали происходящие события, как бы проверяя друг на друге, правильно ли они их понимают. Но у каждого был любимый конёк: у Кейбина — все, что связано с правопорядком, у Слесарева — внутренняя и внешняя политика в широком смысле.

      — Тихо, тихо, смотри! — сказал, толкнув друга локтем, Кейбин, кивнув на телевизор, на экране которого шел репортаж о суде над Чурбановым. — Вот, короста! Она поразила все слои снизу доверху! Это же какую благодатную почву надо было создать,   чтобы на ней жировали медуновы, щелоковы, алимовы и прочие! Кричали на весь мир, что заботятся о благе народа, а сами прожирали национальный доход? Только бы вот не по телевизору все это рассказывали, а в письмах по организациям разъясняли.

      — Это — чтобы снова гласность была только для избранных? — съязвил друг.

      — Ну, хорошо, — согласился подполковник, — хорошо. Но и у гласности должны быть свои границы. Если изо дня в день говорить об этих   пакостях, то получится, что у нас раньше ничего хорошего не было!

      — Видишь ли, психологи знают свойство сиюминутности информации: она сильно воздействует на сознание лишь во время ее восприятия — когда смотришь телевизор, читаешь газету, слушаешь радио. А потом это воздействие ослабевает. Этим и пользуются те, кто пытается обелить партийно-тоталитарный строй, как Лигачев, например. Дескать, сказали — и забыли! А в это время подсовывают людям старые пилюли. А чтобы эти пилюли вдруг не узнали, прячут их в обертки, да чтоб «покрасивше». Нет, нельзя давать забывать!

      — Выходит, по-твоему, что армия, например,   станет сильнее, если каждый день начнут иллюстрировать ее жизнь событиями в Тбилиси и вспоминать Новочеркасск? Да, без твердой руки, видишь, какой бардак наступает в стране, преступность растет! Нет, сейчас Горбачеву надо больше на военных опираться!

      — Вся беда в том, возразил Слесарев, что наши военные вышли из шинели унтера Пришибеева, а не из шинели Грушевского. Солдаты и офицеры верой и правдой служили, как им казалось, социалистическому строю, а на самом деле — тем самым людям, которых ты сейчас называл. Система общества — вот акула, а все эти медуновы, чурбановы и более мелкие преступники — лишь ее зубы!

-------

*Опустить - изнасиловать.

*Король — главарь.

*Тискать роман — рассказывать что-нибудь интересное, здесь — в значении «врать».

*Шухер — шум.

*Марафет — кокаин.

*Параша —  здесь «ложный слух».

*Малинка — собственно снотворное, используемое при ограблении жертв.

 

   

      - А хотите, я расскажу про самый большой «зуб» акулы, — подключилась к разговору Мария, которая, вкатывая передвижной столик, сервированный чайными приборами,  услышала последние слова друга семьи. — Колька   сегодня «ловил» радио «Свобода», и там рассказывали, что когда Брежнев летал на своем самолете, то, будто бы, сбивали наши пассажирские самолеты, летящие параллельным курсом. Так сбили   самолет с футбольной командой «Пахтакор» — в целях безопасности генсека!

      — Черт те что! — растерялся Кейбин. — Ну, «Пахтакор», действительно, разбился, но чтобы так... Враньё! Брешут цэрэушные «радиошестёрки»! Запад хочет развалить Советский Союз и опирается здесь, у нас, на всякую нечисть, которая это перессказывает в очередях… Впрочем, вот доделаю последнее дело и уйду к чертовой матери на пенсию по выслуге лет! — без всякой связи воскликнул он. — Если сейчас так разложены «верхи», то чего ожидать на местах? Мне уже не под силу отличать преступника в галстуке от уркагана!

    Отчета с закрытого заседания съезда по телевизору так и не показали. После репортажа о Чурбанове пошел сюжет о курортах Крыма, в котором руководители городов наперебой зазывали к себе отдыхающих, обещая хороший отдых и спокойствие.

                                       ***

     КАК и все пожилые люди, бомжи вставали рано. Доставали из своего погреба на завтрак квашеной капусты, соленых огурцов, варили картошку и отправлялись — каждый на свой промысел. Сегодня они поднялись еще раньше. Бородатый из отлучки еще не вернулся, и наставления давал старый щипач. Когда все поели и, как смогли, почистились, он сказал:

      — Вы, ребятки, выходите по одному и идите в город разными тропками. Кто помоложе — вот ты, Шавка, и ты, Стёпа, ступайте по обрыву по-над морем,

Полковник и Стылый — возле дач, Маруся — по средней тропке, Сортирщик — по северной. Чтоб в десять часов были на Морской площади! Там вам флаги дадут. А я останусь, за Отцом присмотрю.

      —   Так курево же кончилось! — сказал Сортирщик. —  А всё не сушено.

      — Ладно, я паяльную лампу сам зажгу, — успокоил старик.

    Так они и выходили, как сказал Ляпуха, - с интервалом. И одинокие фигуры в степи или возле дач не могли вызвать ни у кого никакого интереса. Да и тропки только так назывались, а на самом деле на каменистой почве с редкими травинками тропки угадывались с большим трудом и были знакомы только этим несчастным людям, проживающим в ДОТе и направлявшимся сейчас к паромной переправе через бухту, за которой лежал центр города.

 

     МОРСКАЯ площадь была переполнена людскими массами и не вместила прибывающих на митинг горожан, упоённых открывшейся демократией. Еще два-три дня назад на улицах появились листовки политклуба «Солидарность». Раскрепощенные горбачевской перестройкой люди жадно пользова¬лись предоставленной им возможностью открыто говорить все, о чем они думают, и откликнулись на призыв оппозиционного к партийно-номенклатурной системе клуба. Но если бы кто-нибудь внимательно всмотрелся в толпу, то мог бы заметить, что в ней находилось немало не совсем опрятных людей.

    На углу площади с бортовой машины раздавали флаги и плакаты. Но по их цвету и надписям постороннему человеку было бы невозможно определить политическую ориентацию собравшихся. Красные флаги, как можно было судить, были в руках у противников перестройки, бело-лазорево-красные* и Андреевские, напротив, — у ее сторонников, а

----------

*бело-лазорево-красный - именно такие цвета сначала утверждались для Государственного Флага Российской Федерации (а не бело-сине-красный, как в настоящее время).

 

 

жёлто-голубые флаги говорили о нарождающемся «движении РУХа за независимую от СССР Украину». Такой же разнобой был и в плакатах: «Долой партийно-бюрократическую систему!», «Мы — за обновленную КПСС!», «Слава свободной Украине!».

    На трибуне, как в октябрьские праздники, стояли микрофоны. Динамики усиливали слова руководителя политклуба «Солидарность» депутата Пасленкова:

      — Сегодня простые люди собрались здесь добровольно, по зову сердца, чтобы сказать «нет!» прошлой тоталитарной системе, которой управляли разные жучки, не пользующиеся доверием народа. Но сейчас еще их власть очень сильна. Мне известно, что у нас в горторговле, например, на восемьдесят семь процентов засела мафия. В исполкоме надо менять половину кадров. Да и на первых демократических выборах в горсовет, как мне жаловались избиратели, на пятьдесят два процента были махинации. Мы должны заклеймить язвы прошлого и бороться за отмену шестой статьи Конституции, отменяющей лидерство Компартии, за повсеместную демократию! Вступайте в ряды политклуба «Солидарность»!

    К Пасленкову подошел какой-то человек и что-то ему сказал. Тот взглянул на часы, закончил речь, и, передав микрофон следующему оратору, быстро сошел с трибуны и направился к рекламной тумбе на примыкающей к площади улице. Здесь его ожидал Щелчишин. Пасленков удивился:

      — Что за срочность?

      — Сто тысяч, — сказал Щелчишин, — иначе   вашу «малину» на даче прихлопнут!

    Пасленков побледнел. Он не знал, что Щелчишин блефует на свой страх и риск, основываясь лишь на слабой догадке. Лидер «Солидарности» попытался выйти из положения и выразил недоумение. Протерев очки, он заметил:

      — Не понимаю, о чем вы говорите... — Он сделал вид, что намеревается уйти, и заметил поблизости Бородатого, который на своих «Жигулях» оставался у

него на связи.

      — Не спеши! — опередил   его Щелчишин. — Видишь, кругом милиция!

    Действительно, милиции и на площади, и на улицах сегодня хватало. На это у ОПГ и был расчет — отвлечь милицию от сходки на даче. Впереди Пасленкова и Щелчишина, метрах в пятидесяти, стояло трое милиционеров, они переговаривались по рации. Позади толпы митингующих находилось еще двое, и депутат с прокурором оказались как бы в замкнутом коридоре.

    Щелчишин махнул рукой призывающим жестом тем троим, с рацией, и они, конечно же, знавшие прокурора в лицо, направились к нему. Увидев это, Пасленков проговорил:

      — Я согласен, — быстро сказал депутат. — Но такие деньги в кармане не носят! И где гарантии?

      — У тебя нет выбора. Только мое слово!

    Милиционеры приближались.

    Пасленков взглянул на свои часы и отметил пре себя: «Через полчаса начнется сходка. Зря затевали с митингом. Обыграл меня прокурор с двадцать шестым числом!». А вслух сказал:

      — Тебе бы в Венеции вручили приз «Золотой Лев Святого Марка»! Крупно играешь! Ладно, поедешь с моим человеком, он передаст тебе деньги. Я ему сейчас скажу. — И Пасленков направился на противоположную сторону улицы, к Бородатому.

 

В это время милиционеры подошли к Щелчишину.

      — Ну, как, ребята, все спокойно, нигде не шалят? — спросил он у них.

      — Поддерживаем правопорядок, всё нормально! — ответил сержант.

      — Да, Кейбин свое дело знает, —  одобрил прокурор. — Хорошо, вы свободны! — бодро закончил он.

 

   Милиционеры отошли. А когда вернулся депутат, Щелчишин заметил:

      — Вот, значит, кто твои друзья! Знаю я эту рожу, судимость на нём! За город я с ним не поеду. И смотри, кто надо, — предупрежден! — Щелчишин блефовал уже безбоязненно. — Пусть твой уркаган подгонит машину к летнему кинотеатру, я сяду там.      

      — Он направился к безлюдному в начале дня месту, которое определил сам.

 

     ЕДВА Щелчишин отошел, Пасленков быстро пошел к перекрестку, где под присмотром гаишников, перекрывших движение к Морской площади, оставил свою машину. Сев за руль, он направил ее к паромной переправе. В объезд бухты уже не успеть, а он понял, что Щелчишину верить нельзя.

    И пока Бородатый вез прокурора в Старый город к известному ему двухэтажному особняку, принадлежащему Отцу, чтобы передать сто тысяч рублей, Пасленков, съехав с парома, погнал свою «девятку» в район дач. Но к дачам не свернул, а поехал прямо, по каменистой почве как по шоссе, прямо к отдаленному ДОТу.

    Не доехав до обрыва берега метров пятьдесят, Пасленков остановил машину, достал из бардачка электрический фонарь и взял из багажника кувалду. Не садясь в машину, включил скорость и отпустил сцепление - «девятка», взревев мотором, промчалась оставшиеся до кромки земли метры и свалилась вниз. Штормовое море било волнами, доставая до основания крутого обрыва, и через несколько минут машина исчезла в кипящем водяном котле. Сейчас она бы только демаскировала вход в подвал, а ставка у Пacленкова была слишком высока.

   

    Оказалось, что лаз, которым пользовались бомжи, был известен и Пасленкову. Не заходя в подвал, он пролез в колодец, который бомжи называли кандеем, служивший им карцером. Кувалдой стал ударять с плеча по нижней части стены колодца. И вдруг там, где штукатурка казалась неровной, образовалась щель, которая под ударами становилась все шире и шире. Наконец, из стены куда-то внутрь вылетел кирпич, за ним - другой, третий. Стало ясно, что здесь монолита никогда не было. Образовался провал.

Туда и нырнул Пасленков, включив фонарь.

    Этот ход сообщения, связанный с основной системой сооружений береговой обороны, был ему уже известен. Однажды он его обнаружил, будучи в гостях у заместителя председателя горисполкома по курортам Заики, когда спустился в его подвал за солениями. Тогда, отодвинув одну из бочек, он и обнаружил квадратный лаз — не шире, чем нужно для того, чтобы пролезть человеку или втащить ящик со снарядами. Дальше можно было идти, чуть согнувшись, и Пасленков дошел до стены колодца, в которой и обнаружил однорядную кирпичную кладку. В колодце тогда сидел Полковник и кричал Отцу, чтобы тот выпустил его. Так Пасленков и стал обладателем тайны этого хода. Поэтому по его рекомендации для сходки и выбрали дачу зампреда - на случай отступления.

    И сейчас, когда депутат, преодолев каменный коридор длиной в полукилометр, нашарил фонарем лаз в блиндаж, служивший Заике погребом, то столкнулся с препятствием в виде бочки, вплотную стоящей к лазу и препятствующей выходу с той стороны. Попытался отодвинуть ее головой — не получилось, бочка оказалась или очень тяжелой, или припертой к стене другими бочками. Тогда Пасленков лег на живот, выставил впереди себя фонарь и кувалду, как шахтер с отбойным молотком в низкой лаве, и стал долбить стенку бочки кувалдой. Мало-помалу он разломал стенку и начал отбрасывать щепки назад от себя. Под него из-под бочки потекла какая-то жидкость. Потом кувалда стала проваливаться при ударах во что-то мягкое. Ухватил, вытащил под фонарь — оказалось сало, а жидкость текла из соседней, поврежденной бочки. Отбросил сало назад, кусок за куском, отодвинул головой бочку, пролез сквозь образовавшуюся щель и оказался в погребе...

                                                          ***

     ПРИ подготовке операции проблем с людьми у начальника ГОВД не возникло. Как оказалось, и наверху начальство придавало ей очень большое значение, рассчитывая выйти на каналы распространения наркотиков, чтобы  обрубить главные связи преступных групп. Поэтому у Кейбина не только не взяли людей в Симферополь, но и дали ему в помощь 20 человек из спецподразделения — крепких, хорошо обученных ребят. Ими за день до 16-го числа начальник оперативной части майор Квитков усилил группу захвата и группу прикрытия.

    У пополнения оказалось отличное скорострельное оружие и хорошая защитная экипировка, и это сняло камень с души Кейбина и Квиткова, которые не знали, как без большого риска осуществить свой план, имея лишь табельное оружие, пяток допотопных тяжеловесных бронежилетов первого поколения да пару «Калашниковых». А когда город еще спал, из Симфе¬рополя пригнали три новые «Волги» с сиренами и мигалками и две спецмашины с пуленепробиваемыми стеклами.

   

    План был такой. Поскольку воспользоваться ходами сообщения нельзя, так как дачники соорудили в них свои индивидуальные погреба, то группа захвата должна просочиться к месту сходки по территориям дач, используя для прикрытия их строения.

Группа прикрытия на двенадцати машинах концентрируется в километре от линии дач у подножья холма, подойдя к нему по степной балке. В обусловленное время машины, рассредоточившись по фронту, с включенными сиренами и мигалками на предельной скорости движутся к даче (оперативники, в числе которых были участники Великой Отечественной войны, вспомнили опыт маршала Георгия Жукова при взятии Берлина), а группа захвата начинает действовать на даче, по возможности - быстро, чтобы не дать уничтожить возможные бумаги.

                                                           ***

    КОГДА Пасленков проник через люк из погреба внутрь прихожей на даче, сходка уже началась. Войдя в гостиную, он увидел сервированный стол, за которым находилось человек десять. Он знал в лицо только троих: Звезду, Киселя и еще одного человека из Москвы, которому он однажды привозил из Грозного какие-то банковские документы.

Представ перед собравшимися, он услышал дружный хохот и только тогда понял, в каком он виде: мокрый, обвешанный паутиной, перемазанный штукатуркой, с лохмотьями сала на пиджаке.

      — Кто такой? — оборвал смех вопросом импозантно одетый человек в шляпе, сидящий за торцом стола.

      - Это Режиссер! — ответил за Пасленкова Кисель.

      - Надо быстро рвать когти! — блеснув очками, сказал Пасленков-Режиссер и в двух словах объяснил ситуацию. Было ясно, что прокурору, который как бы не собирался ничего предпринимать против сходки, верить было нельзя.

      — Да куда рвать? — панически крикнул парень, похожий на киноактера Калягина. — Мы же машины не взяли, — пехом по степи? Как блох переловят!

 

    ПАСЛЕНКОВ подстраховался: он приказал Бородатому ехать на дачу тотчас же после передачи денег Щелчишину. И когда майор Квитков, глянув на часы, собрался отдать команду к действию, он увидел в бинокль «Жигули». Обе дороги на дачи были перекрыты, но машина где-то нашла лазейку. «Жигули» решили пропустить.

 

    БОРОДАТЫЙ выскочил из машины, пнул калитку и накнулся на Стешу, стоявшего на стреме*. Тут он успел заметить и еще троих охранников по разные стороны от дачи. И в ту же минуту из-за холма с воем сирен появилась шеренга милицейских машин, мигающих синими, желтыми и красными вертушками.

      — Ты чё, сучара, ментов навел?! — рыкнул Стеша, выпустив Бородатому в живот автоматную очередь. «Это тебе и за то, что ты меня вязал в  подвале!» — успел поду-мать он. И тут же перевел огонь на приближающиеся автомашины. К нему присоединились другие охранники. Но Стеша тут же нырнул в дверь дома, успев заметить людей, бегущих от соседней дачи. Он закрыл стальную дверь и щелкнул крепким замком.

                                                           ***

     ОЧЕНЬ предусмотрительным оказался зампред Заика, сделав вход в подвал не снаружи, как другие дачники, а изнутри дома, поставив дачу прямо над входом в ДОТ. Пока спецназовцы кончали с охраной, пока подрывали входную дверь, «головка» успела сбежать в подвал, служащий знакомым читателю бомжам в качестве жилища. Беглецы сумели придвинуть за собой бочку с капустой, а оперативникам не пришло в голову искать ход сообщения — дача была крайняя, и трудно было предположить, что железобетонный коридор имеет продолжение.

    Не обнаружив людей, оперативники пришли к заключению, что они опередили события, спугнули «академию» и сорвали операцию. Объедки на столе и початое вино они отнесли на счет охраны. Объяснение запертой изнутри двери тоже легко было найдено: под открытым окном лежал убитый охранник – он, дескать, запер дверь, а потом был убит и вывалился сверху наружу.

    

    …КОГДА беглецы оказались в подвале, то нашли только старого щипача, спавшего в снарядном ящике, и больного Отца, лежащего в беспамятстве на кровати. В углу тихо шипела паяльная лампа, направленная пламенем на цилиндр с листом железа, на котором лежала гора табака.

    Беглецы не исключали погони и решили здесь не задерживаться, а выйти наверх по одному. Но импозантный человек все же нашел время заметить следующее:

       — Пора с вами уже разбираться! Режиссер дал липовую хазу*, а ты, Кисель, тоже прокололся!? Степлев еще жив? — кивнул он на умирающего Отца.

      — Да, тогда Танкист слабую малинку сварил, а, может, Отец живучим оказался, — оправдался Кисель.

    В углу подвала, где горела паяльная лампа, вдруг раздалось громкое шипенье с потрескиванием — будто вылили воду на раскаленную плиту. И в ту же секунду подвал вздрогнул от мощного взрыва!

 

    Ударная волна страшной силы обрушилась на людей — смерть, таившаяся в снаряде, на котором сушили табак, дождалась своего часа. Чуть тряхнуло бетонные стены ДОТа…

    Наверху сдвинулась и осела тяжелая глыба, навсегда замуровав вход в подземные оборонительные сооружения. Гадали о причинах чуть донесшегося до них звука взрыва оперативники. И все так же дул сильный холодный ветер, а под обрывом море накатывало на берег крутые волны…

------------

*Стоять на стреме – быть на страже, охранять, предупреждать об опасности.

*Хаза – конспиративная квартира.

                                                                                                  КРЫМ. 1992 г.

Другие произведения автора:

Лес и море

Мооре на пике сентября

КТО УЗАКОНИЛ «БЕЛОВЕЖСКОЕ ПОХМЕЛЬЕ»