АГЕНТ НКВД (3)

 

(продолжение)

8.

Майор Шатров был неудовлетворен ответом заместителя начальника Управления. Лазарев был в органах человеком новым, взят Ежовым с хозяйственной работы. 

Самым веским аргументом следствия комиссар Лазарев считал рабоче-крестьянский кулак, а всё прочее – лирикой. Его главной целью было выполнение и перевыполнение плановых цифр по арестам и заполнению лагерей рабсилой.

Не получив положительного ответа Лазарева, Шатров решил толкнуться в дверь кабинета комиссара Ратова, заместителя наркома. 

Соратник Дзержинского, Федор Тимофеевич понимал толк в тех играх, что ведут разведка и контрразведка. Он должен был понять его, майора Шатрова, идею.

Ратов понял Шатрова, изложившего историю с Воиновым, подозреваемого в шпионаже. Его, конечно, можно было арестовать и заставить говорить. Но где гарантия в том, что он раскроется перед нами? В голову к нему не залезешь, мысли не прочитаешь. А вот попытаться подвести к нему своего человека, которому он сможет проникнуться доверием, это значит, знать истинные намерения и планы врага. Для этого могла подойти кандидатура племянника его любовницы. Правда, парень, как выяснилось, из семьи врагов народа, немец, и к тому же сам находится под следствием, как враг народа. И все-таки, и все-таки…

Ратов, прищурив глаза, смотрел на сидящего перед ним Шатрова. Майор нравился ему. Вот, даже после категорического отказа своего непосредственного начальника, имеющего право превратить наглеца в лагерную пыль, осмелился придти к заместителю наркома, чтобы отстоять свою точку зрения. Как должен поступить он, комиссар второго ранга Ратов? Помочь майору заполучить под себя подследственного лейтенанта? Лазарев побежит к Ежову, своему благодетелю. Ежов лишний раз озлится на него, Ратова, и, в лучшем случае, выгонит из органов, а в худшем… О худшем лучше не думать. Трусость не была чертой характера Ратова.



– Возьми бумагу и ручку и пиши, – сказал он Шатрову. – «Шапку» на мое имя от такого-то, свои должность, звание и дальше: Прошу передать нашему отделению дело подследственного Лунина Павла Александровича, 25 июля с.г. арестованного УГБ Крайской области в связи со следствием относительно немецкого агента Воинова Николая Николаевича.

Пока Шатров писал запрос на имя комиссара второго ранга Ратова, Федор Тимофеевич вызвал в кабинет секретаршу Фаину Федосеевну, с лицом грозной дореволюционной классной дамы, и продиктовал:
– Распоряжение номер, проставите по журналу, от сегодняшнего числа. Начальнику УГБ по Крайской области майору гос. без. Дундяеву.
Незамедлительно подателю сего, прочерк, выдать для препровождения в Москву подследственного Лунина Павла Александровича, одна тысяча девятьсот четырнадцатого года рождения, арестованного сотрудниками УГБ по Крайской области 25 июля с.г., и его следственное дело. Слово «незамедлительно» подчеркнуть. Подпись: зам. Наркома Внудел Ратов, комиссар государственной безопасности второго ранга. 

Секретарша удалилась, унеся с собой сухую чопорность.

– Кому поручишь доставить подследственного в Москву?
– Старшему лейтенанту Громову и лейтенанту Куприну, товарищ комиссар второго ранга. 
– Возьми мою «эмку» с водителем, майор. Сэкономим время на согласованиях для получения транспорта. Спеши. Каждая минута дорога. Сам знаешь, что могут сделать с твоим Луниным. А нам он нужен здоровый. К утру твои ребята будут в Крайске. Пусть сразу идут к начальнику Управления и без проволочек забирают парня, – сказал комиссар Ратов.

Шатров ушел, а Ратов устало посмотрел на часы-башню, мерно и равнодушно тикающие в углу просторного кабинета. Близился час заседания у Наркома. Ратов понимал, что любое заседание у Ежова могло закончиться отставкой. Потому-то он и торопил Шатрова, чтобы тот успел сделать дело до того момента, когда об отставке комиссара Ратова узнают в Крайске.

9.

Павла снова провели по уже хорошо знакомым коридорам, мимо высоких дверей кабинетов: руки за спину, смотреть в пол, марш… Руки скованы за спиной наручниками. Кружится голова. Хочется спать. Неимоверно хочется спать. По приказу Байтина он лишен права на сон. В кабинете за этим следит следователь или его подручные и конвоиры, больно тыкая кулаками и крича: не спать! В камере – надзиратели: 
– На пол не садиться! Лицом к двери! Глаза не закрывать!
                 
Сколько он сможет еще выдержать эту пытку? Много это или еще не предел – трое суток без сна?

В камере его ждал скудный завтрак: на донышке миски серая каша, жидкий, слегка подслащенный чай и кусок плохо пропеченного черного хлеба и новый бессонный день – надзиратели строго выполняют приказ и не дают ни на минуту сомкнуть отяжелевшие веки. Уставший организм все упорнее требует: подпиши… признавай все, что требует от тебя следователь… какое тебе дело до других, сейчас наслаждающихся жизнью и свободой… спа-а-ать…

10.

Громов вышел из «эмки», оправил ремень, поправил фуражку – тяжело просидеть почти восемь часов без движения в тесноватой машине.

– Ждите, – сказал он Куприну и взбежал по ступеням к входной двери Крайского Управления государственной безопасности.

Часовой взглянул в удостоверение, протянутого Громовым и объяснил ему, как пройти к начальнику Управления.

Майор Дундяев был уже на месте. Он стоял у настежь распахнутого окна, впуская в кабинет с его застоявшимся табачным духом свежесть раннего утра. Дундяев облокотившись на подоконник, смотрел с высоты третьего этажа на пока еще тихую улицу, выходящую на проспект имени Сталина. 

Начинался новый трудовой день. Майор любил это короткий промежуток в сутках перед утренним совещанием, когда телефонные звонки еще не нарушают плавный ход его мыслей, не заставляют решать внезапно возникшие проблемы, никто не ждет от него ответов на каверзные вопросы, никто не отдает ему приказов, требующих незамедлительного исполнения… Но сегодня его мозг был свободен от размышлений: все бытовые проблемы, связанные с переездом семьи из Крутогорска после его перевода в Крайск, решены, все оставшиеся мелочи: приведение в порядок квартиры и оформление сына в здешнюю школу – довершит Алевтина.

Майор Дундяев стоял у окна и вдыхал воздух нового дня, когда, постучав в дверь, вошла секретарша Зиночка и сообщила:
– Борис Геннадьевич, к вам товарищ из Москвы.

Майор недовольно оттолкнулся от подоконника, обернулся к Зиночке и сердито, будто она виновата в появлении неожиданного московского гостя, ответил:
– Зови.

В кабинет вошел высокий старший лейтенант.

– Невелика сошка, – подумал майор и спросил:
– С чем пожаловал, старший лейтенант?

Старший лейтенант протянул Дюндяеву пакет и произнес отстраненно:
– От заместителя Наркома Внутренних Дел, товарищ майор.

Майор вскрыл пакет, пробежал листок и взглянул на старшего лейтенанта. Приказ, отданный лично заместителем Наркома о переводе подследственного Лунина в Главное Управление, немало удивил Дундяева: чем мог заинтересовать московских следователей этот лейтенантишка, арестованный, как член семьи изменников Родины, тем более, он командир Красной Армии? Мелочь!

Но этот приказ не только удивил майора, но и удручил, потому что рушилась придуманная им «операция» по раскрытию заговорщиков, засевших в Крайском обкоме партии, в облисполкоме и в местном военном гарнизоне, которых он намеревался через Лунина связать с изменником Тухачевским и его компанией. Майор правильно понял слова Николая Ивановича Ежова, развившего тезис товарища Сталина о нарастании классовой борьбы по мере строительства социализма, сказав, что внутренний враг окопался в руководящих партийных и советских органах и среди командного состава Красной Армии и что НКВД, карающий меч революции, должен беспощадно уничтожать изменников, предателей и всех тех, кто может ими стать. И не велика беда, если в какой-то мере меч пройдется и по невиновным: лес рубят, щепки летят.

Майор Дундяев хотел оправдать надежды товарища Ежова. Москва же отнимала у него верную возможность поймать в сети крупную рыбу.

– Зачем Москве понадобился этот негодяй? – поинтересовался майор, глядя на непроницаемое лицо старшего лейтенанта. – Или не доверяют, что мы сами сумеем раскрутить его?

Старший лейтенант пожал плечами и ответил:
– Там виднее. Мне приказано взять его и доставить на площадь Дзержинского.
– К чему такая срочность?
Старший лейтенант снова пожал плечами и сказал:
– Мне приказано к вечеру вернуться в Москву, товарищ майор.

Хотя майору Дундяеву и не хотелось выполнять приказ заместителя Наркома, но оспаривать его – себе дороже. Он вызвал секретаршу.
– Следователя Байтина ко мне.

11.

Павел опустился на корточки: пусть надзиратель его бьет, пусть он его убьет, главное, забыться, отключиться, уйти из этого мира…
– Встать!.. Не спать, сволочь!.. 

Вбежавший надзиратель пнул Павла сапогом. Павел продолжал сидеть, уткнувшись лицом в колени. Он спал. Надзиратель пнул его еще раз и еще. Павел приподнял голову и пробормотал:
– Убей, убей… Устал я…
– Когда надо, тогда тебя и без твоих просьб убьют, дерьмо поганое, – пообещал надзиратель. – А сейчас вставай.
– Не встану, – ответил Павел. – Убивай…
– Отставить! – раздался неожиданный начальственный окрик. 

Пинки прекратились. Павел приоткрыл глаза и увидел расплывающиеся фигуры людей. Одного, следователя Байтина, он узнал. Двое других были незнакомы ему.

– Подследственный Лунин, поднимайтесь на ноги, – произнес Байтин, – вы переводитесь в… – на этом месте он запнулся и закончил: – в другое место. 

Павел, опираясь руками о стену, с трудом поднялся, сплюнул на пол. Слюна была густая и вязкая, и плевок получился тягучим, длинным. 

Байтину показалось, что в глазах подследственного блеснул огонек – радости, надежды на освобождение? Следователь с сожалением подумал, что ему не хватило всего лишь одного дня «доработать» этого лейтенанта, по-видимому, уже упавшего духом. И «поплыл» бы он, и подписал бы всё, что нужно. 

– Можете забирать его, старший лейтенант, – сказал Байтин Громову.

Громов посмотрел на изможденное, заросшее щетиной лицо лейтенанта.

– Вызовите врача, – сказал Громов начальнику тюрьмы, сопровождавшему его и Байтина. – Пусть он осмотрит подследственного и даст заключение о его здоровье и возможности транспортировки. Я не хочу, чтобы он у меня по дороге сдох.
– Обижаешь, старший лейтенант, – сказал Байтин. – Кости у него целы. Особых методов следствия мы к нему ещё не применяли. Сон исцелит его. Уверяю. Нам тоже пока не нужен был его труп.
– Черт с вами, – сказал Громов. – Ведите к машине.



Яркое забытое солнце хлестнуло Павла лучами по глазам. Он зажмурился. И воздух, свежий опьяняющий воздух улицы, наполнил его легкие.

Павел не заметил, как очутился на удобном сидении «эмки». «Эмка», плавно покачиваясь, поплыла по асфальту тюремного двора к зеленым воротам, выпустившими ее на волю. Больше Павел ничего не помнил. Он уснул, и никто не мешал ему спать. 

12.

Пошел четвертый день, как за Павлом закрылись массивные ворота на Лубянке и дверь новой тюремной камеры. И казалось, о нем забыли. Сутки он отсыпался и отлеживался. 

Камера была небольшой. Три обычные койки стояли буквой «П». Две параллельные были уже заняты. Павел устроился на поперечной.

На второй день он познакомился с соседями. Ими оказался комбриг Иван Александрович и пожилой доцент из Тимирязевской академии Никита Логвинович. Оба они уже подписали свои признания в антигосударственной деятельности и дали показания, подсунутые следователями, на других. 

– Лучше смерть, чем такая подлость, – ответил им Павел. – Оболгав невинных людей, вы уже совершили тяжкое преступление…
– Ты не обидел нас, – сказал Никита Логвинович. – Когда тебя мучают, а умереть не дают возможности, подпишешь все, мой юный друг. Здесь тебе не Крайск. Тут работают такие специалисты… 
– Да, иного выхода нет, Павел, – поддержал доцента Иван Александрович. – Какая в том подлость, если наш, советский следователь, просит тебя дать показания на замаскировавшегося врага, к которому нет иного подхода, кроме твоих слов? Ведь мы со следователем члены одной партии.
– Хоть этим я отличаюсь от вас, комбриг, – усмехнулся Никита Логвинович. – Вы – пауки в банке. Пожираете друг друга. Замаскировавшиеся враги? Ха! Они жертвы, как и вы, комбриг. А я, эсер, хоть и в неволе, а имею возможность продолжить борьбу с вами, большевиками. Ох, с каким удовольствием я называю фамилии ваших соратников…

Однако, политическая вражда не мешала Никите Логвиновичу и Ивану Александровичу относиться друг к другу уважительно, играть в шахматы, рассказывать о прошлой жизни. Павел узнал, что до революции интеллигентный Никита Логвинович участвовал в знаменитых «эксах» под командой самого Камо.

– О, если бы ты, мой юный друг, знал бы, как Камо умел перевоплощаться то в грузинского легкомысленного князя, то в жандармского полковника, то в бедного торговца-старьевщика или богатого купчишку и уходить из-под носа у сыщиков… Вай-вай-вай!.. Вот кому бы надо руководить чека. Кристально чистой души был человек, товарищ Тер-Петросян. Камо – это его партийная кличка. 
– А как же вы оказались у Камо, если были эсером? – поинтересовался Павел.
– Мы были с ним друзьями. Партийная принадлежность не мешала нам дружить. До революции между нами не было того антагонизма, что появился после октябрьского переворота, – ответил Никита Логвинович.
– А как бы поступил Камо, окажись сейчас на вашем месте? – спросил его Павел.
Никита Логвинович задумался, его лицо помрачнело, и он ответил коротко:
– Он бы на этом месте не очутился. Он ушел бы… 
– Куда? – удивился Павел.
– Не знаю, – вздохнул Никита Логвинович и отвернулся к стене.

Утром Ивана Александровича увели, и вернулся он только вечером.

– Очные ставки, – пояснил он.
– Ещё не всех сдали? – усмехнулся Никита Логвинович.


(продолжение следует)