Новые
Меню- Все записи (0)
Владимир Некляев
 Администратор клуба:
Участники клуба (61):
Александр Коткас, Валентин Валевский, Владимир Волков, ВЯЧЕСЛАВ ЧИРКОВ, Евгений Хаванский, Владимир Кухарь, Константин Куликовъ, Игорь Осьминин, Марина Бойкова, Анжела Шкицкая, Татьяна Туманова, Наталья АНВИП, Татьяна Милюхина, Без имени, Мая Василева, Александр Капранов, Ольга Николаевна Назаренко, Александра Юсупова, Ирина Ашомко, Жанна Улахович, Ирина Леви, Таня И., Генералов Александр, Татьяна Фалалеева, Людмила Телякова, Владимир Солнцев, Fllrjn, Валя Иванова, Евгений Уваров, Игорь Трушин, Сергей Николаев, Павел Серый, Кураксина Людмила, Вера Скалдина, Евгений Смирнов, Наталья Бугаре, Наталия Гордейко, мусатов владимир, Александр Тулбу, Константин Куклин, Олег Банников, Elena Korchagina, murakami, Павел Тувин, Елена Липецкая, Леонид Зеленский, Наталья Полякова, Яночка, Калита Сергей, Светлана Чёрная, Ольга Василенко (Красницкая), Леонид Рейн, German(SOLO), ВЛАДИМИР ЛИЩУК, Любовь Березкина, Марина Каплина, Дмитрий Курчанов, Наталия Соллогуб, Юрий Арестов, Галина Динова, Павел Старовойтов
|
62 участника
31 января 2012 в 19:26
« ДУМАТЬ ТАК , ЧТОБЫ ВСЕ ВОЗВЫШАЛИСЬ . . . »
О шестидесятнике Владимире Некляеве
Недавно у одного поэта я вычитал повеселившую меня фан-
тазию: прижизненно опароходивать своих современников.
В его снах наяву величаво проплывают в виде океанских лайне-
ров, парусников и даже, кажется, крейсеров все его соратники
по литературной тусовке, превращенные в мощную флотилию.
Не хватает только атомных подводных лодок с именами поэтов.
А вот когда я читал рукопись новой книги Владимира Некляева,
я увидел не доходное или смертоносное плавсредство, символи-
зирующее поэта, а, слава Богу, просто-напросто живого челове-
ка, одиноко плывущего в море. Человека, может быть, скинутого
кем-то с борта, или спрыгнувшего по собственной воле — лишь
бы не оставаться с осточертевшей ему командой. И теперь он
плывет, выбиваясь из сил, но не сдаваясь разгулявшимся волнам
и отплевываясь от масляной пленки пополам с соленой до тош-
ноты водой, — лишь бы доплыть до родного берега.
У Некляева есть две пронзительных строки, которые могли
бы стать главной темой философской диссертации, если бы у нас
(я имею в виду все человечество) были настоящие философы:
Он знает слишком много, чтобы выжить.
Он знает мало, чтобы умереть.
Это и о себе, и о своем поколении, о котором, я надеюсь, ему
суждено еще многое написать — и не только в стихах, но и в про-
зе. Он еще внутренне молод — и ему есть, что рассказать миру.
Мальчику из белорусского городка Сморгонь, сыну на все
руки мастера-механика Прокопа Некляева выпала судьба ро-
диться в СССР — в уникальном обществе, которое само себя
называло социализмом, а на самом деле стало псевдонимом
гибрида государственного капитализма с замаскированной мо-
нархией и Сталиным как самодержцем. Было бы все проще, если
бы население СССР делилось на тех, кто обманывали, и на тех,
кого обманывали. Но многие ставшие обманывателями сначала
были обмануты сами. Володя Некляев, как впрочем и я, далеко
не сразу пришел к другому пониманию истории, влюбленно чи-
тая в школе наизусть вместе с белорусской классикой и «Стихи
о Советском Паспорте» Маяковского, и «Думу про Опанаса» Ба-
грицкого, и «Гренаду» Светлова. Трагедия этих талантливейших
поэтов в том, что они осознали слишком поздно что петрововод-
кинский красный конь идеализма был, в конце концов, зауздан
циниками и приучен к кровавой пище вместо пахучей свежей
травы с голубыми колокольчиками. Он бил копытами, пожирая
всех других породистых коней любого цвета, включая уже нико-
го не спасающий красный цвет.
В пятьдесят шестом году, когда Хрущев впервые с государ-
ственной трибуны назвал Сталина убийцей, Некляеву было все-
го десять лет, и ему было трудно понять, почему были так по-
трясены его родители. Но позволю себе догадку, что в 1961 году,
когда ему исполнилось пятнадцать, его мама, Анастасия Магер,
принесла домой вышедший в «Литературке» «Бабий Яр» и дала
ему прочитать, потому что это было стихотворение, которое
прочли все в стране — даже у них в Сморгони. Когда я познако-
мился в конце шестидесятых с еще совсем молодым Некляевым,
он буквально засыпал меня цитатами из поэзии шестидесятни-
ков, ища в них ответы на мучившие его внутренние вопросы. Он
понял одно: Родине надо помочь — поэзией, в чье гражданское
предназначение он поверил навсегда, став новым патриотом по
Чаадаеву — с открытыми глазами. С неподдельным романтиче-
ским энтузиазмом, закончив техникум связи в Минске, он по-
ехал работать по своей специальности в Сибирь, где в то время
комсомольцы-добровольцы растаскивали колючую проволоку
бывших лагерей, и однажды оказался на станции Тайшет, ря-
дышком с моей станцией Зима. Сейчас это невообразимо пред-
ставить, но ведь и Белла Ахмадулина самым искренним образом
когда-то поехала на целину. После распада СССР, ошеломившего
всех, Некляев оказался в Беларуси, напоминающей одинокий со-
ветский островок с политически прямолинейной патриархаль-
ностью, с аграрными успехами, с открытым наконец-то музеем
Шагала в Витебске, с процветающим там же интернациональ-
ным фестивалем песни — и с традиционным гостеприимством
ко всем: от русских гостей до израильских. Некляеву и другим
белорусским интеллигентам хотелось скоростного развития де-
мократии, но это вызвало — увы! — конфронтацию с властями.
К несчастью, ни белорусские власти, ни многие крупнейшие бе-
лорусские писатели не нашли общего языка как сограждане. Ду-
маю, что негативную роль в этом сыграли и агрессивные упер-
тые националисты, к которым Некляев не относится. Он всегда
пытался объединять людей во имя взаимопонимания, а не разъ-
единять — и много сделал для этого, став председателем Союза
писателей Беларуси.
Но в 1999 году он не выдержал неумения интеллигенции
подчинять свое самолюбие интересам солидарности при угро-
жающе нарастающей недоброжелательности бюрократии
и уехал в Польшу, а затем в Финляндию. Быков, ветеран войны
с немцами, парадоксально оказался сначала в Финляндии, а по-
том и в Германии. Владимир Некляев не мог в конце концов
не вернуться — это было бы против всех его стихов и надежд,
и он вернулся и слепил воедино свое намучившееся сердце, как
блуждавший с ним по белу свету кусочек его родной Беларуси,
с остальной родимой ему землей. Вернувшись, он привез с собой
эту книгу стихов, часть которых написана в его скитаниях. Это
сильная и чистая книга — иногда исповедальная, иногда прит-
чево-фольклорная, но всегда полная желания добра людям. Она
по-народному метафорична, но не опрощена до примитивизма
вседоступности и одновременно не отягощена напускной эли-
тарностью. Чего в ней нет, так это стеба и любых других причин-
далов и прибамбасов модного сейчас маргинального цинизма.
Некляеву удаются и лирические мягкие миниатюры, как напри-
мер, насквозь просветленное нежностью крошечное стихотво-
рение о женщине, моющей окно, и резкие, ошарашивающие та-
кой редкой в нынешней поэзии страстностью поэмы. Такие, как
«Маланка». У Некляева воспевается не геройская «упертость»
славянского характера в его радостной готовности в кого-то
ткнуть пальцем: вот кто виноват! — а благословенная упертость
в замораживании собственного пальца, чтобы не опустить его
вниз патрицианским высокомерным движением, требующим
гибели гладиатора. Во многих стихах он застывает в прекрасной
нерешительности назвать повинным во всем неповинного...
Книга, может быть, порой, слишком грустная? Но высказан-
ная боль — это пуля, которая уже просвистела мимо твоего ви-
ска. Произнесение — это все-таки это лучший способ вывести
грусть из души, избавиться от нехороших подсказок забравшего-
ся иногда в нас заранее разочарованного всем на свете человеч-
ка. Я заметил, что даже когда у Некляева улыбается лицо, глаза
не улыбаются. Но это вовсе не означает, что он не способен ра-
доваться. Он просто-напросто еще не готов к Большой Радости,
к Главной Радости, и гадает, в чем она.
А я уже позволил себе догадаться, в чем она может быть для
тебя — в твоей необходимости Родине, Володя! И если даже
тебе не удастся добиться этого на государственном поле дея-
тельности, то им может стать и просто поле, белорусское поле,
которое ты можешь написать так же высоко и всенародно, как
Ян Френкель и Инна Гофф написали «Поле, русское поле...» —
и это тоже будет великой гражданственностью. У тебя такой
талант, который не то что букет, а просто букетище разноо-
бразных будущих побед, которым ты, как веником, можешь вы-
мести немало зла с матушки-Земли, уж раз тебе так неймется
бороться со злом. Но только не заставляй себя насильно быть
«ассенизатором и водовозом», как необдуманно самозавербо-
вался на такую поденщину наш общий любимец Маяковский,
ошибки которого не дай Бог нам повторять, а особенно его не-
осторожное самопредсказание «с точкой пули в самом конце».
Многоталантие заслуживает многоточия, а не точки, Володя.
Это ведь твои замечательные стихи, а не чьи-то в новой руко-
писи, а в них всего-то восемь строк. Но зато каких! Начинаешь
ты, правда, несколько приугрюмленно:
Все поддельно, и любовь поддельна!
В никуда глаза твои глядят.
Мы сидим угрюмо и отдельно,
как в ночных троллейбусах сидят.
Здорово, точно подмечено, и главное — вовремя. А потом
я и подумал: «Ну неужто так уж во всех троллейбусах — все и от-
дельны, и угрюмы? А что же делать с окуджавовским троллейбу-
сом — он же вечен. Он будет даже тогда, когда троллейбусов не
будет. Сама песня его еще на-до-о-олго станет тем самым трол-
лейбусом, который кружит, «чтоб всех подобрать потерпевших
в ночи, крушенье, крушенье». А раз так, Володя, то и крушений
никаких непоправимых с нами не должно случиться! Дай-ка
я смахну с твоего настрадавшегося лица невеселую тень цитатой
Альбера Камю «Любая стена — это дверь». Так что ни для каких
плохих настроений повода нет.
Я на одном выступлении после смерти Вознесенского как-то
дал маху — захотелось, чтобы и меня пожалели, что ли (ноющее
делать легко, как некогда сказал В. М.), да и сманерничал этаким
образом: «Как парадоксально, что из всей плеяды шестидесят-
ников остались в конце концов только Белла да я». А ты–то кто,
Володя, разве не шестидесятник белорусский, только чуть-чуть
припоздалый, ну и держись ишо дольше, чем я, — это я для тебя
по-тайшетски. А что за шестидесятник без «надежда, я вернусь,
когда...»? Вон какая у тебя вторая строфа с неожиданным высве-
тившимся изнутри ее В. М.: «Это было с бойцами или страной,
или в сердце было моем»:
Это происходит не со мною.
Это происходит не с тобой.
Это происходит со страною.
Родиной. Отечеством. Судьбой.
У тебя есть очень хороший притчевый фрагмент в «Колесе
обозрения» — метафорический разговор с дочкой.
И она привела меня в парк.
Мы купили билеты
И сели в зеленую люльку.
— Колесо твое будет катиться? —
Спросил я.
Она промолчала в ответ.
— Или будет крутиться? —
Спросил я.
— Нет, — Ева сказала. —
На моем колесе
Будем мы
Возвышаться.
Возвышались мы плавно —
И вниз уплывали деревья.
— Значит, можно возвыситься, видя,
Что кто—то становится ниже,
Или думая так? —
я спросил.
— Нет, — сказала она. —
Возвышаться — так вовсе не думать.
Думай так, чтобы все возвышались.
Вот она — зашифрованная цель Некляева: думать так, чтобы
все возвышались.
Человек, написавший это, вне зависимости от того, станет или
не станет политиком, чтобы он ни делал, все равно будет граж-
данином. Ты никогда не был так напряжен, Володя, как сейчас, —
потому что для тебя много означает, нужен ты своей родине или
не нужен. А тут ты волнуешься зря. Если тебе она окажет дове-
рие на гражданском поприще, не подводи. Но любой белый чист
бумаги перед тобой — это всегда тоже гражданское поприще.
Все, что с тобой произошло, обошлось тебе дорого.
Что–то перегорело в тебе. Но что-то иное возродилось.
Я надеюсь, что то же самое возрождение случится и со всеми
интеллигенциями мира. Деинтеллектуализация власти, падение
эстетического вкуса масс отражается и на тех, кого выбирают
править государствами. Это проблема глобальная. Формальное
образование, как бы предполагающее культуру, на самом деле
не гарантирует культуры человеческого поведения, основа кото-
рого совесть, а вовсе не беспорядочная информационная свалка.
Значение писательского слова будет возрастать, если, конечно,
писатели будут понимать, что они необходимы — каждый в сво-
ей стране, и все вместе — во человечестве.
Несмотря на страшные человеческие потери во время Вто-
рой мировой, когда партизанила и моя белорусская бабка Ган-
на в Полесье, на все потери от сталинского террора, когда среди
стольких жертв был и мой дед Ермолай Наумович Евтушенко, —
русская и белорусская интеллигенция, к их чести, все-таки вы-
жили не за счет потери совести. А благодаря тому, что произве-
дения Василя Быкова, Алеся Адамовича, Светланы Алексиевич,
Рыгора Бородулина, Аркадия Кулешова, Владимира Некляева
были и остаются воплощением совести народной. Не забудем,
что все эти писатели были авторами «Нового мира» при редак-
торстве Твардовского и являлись его моральной опорой как поч-
ти земляки и единомышленники. Я, в свою очередь, никогда не
забуду, что мою поэму «Под кожей Статуи Свободы», зарезанную
цензурой в Москве и Ленинграде, рискнул напечатать в журнале
«Неман» именно белорус Андрей Макаенок.
В нашей Антологии русской поэзии мы уже напечатали на-
писанные по-русски стихи Шевченко, а также новый перевод
«Заповита», вызвавший сердечные отклики шевченковедов на
Украине. Я решил включить в антологию «Десять веков рус-
ской поэзии» и стихи белоруса Владимира Некляева. Сегодня
для многих мерило успеха — это всего-навсего власть и деньги,
а совесть — нечто беспокойное, некомфортное. Ну что ж, чтобы
быть совестливым — нужно обладать партизанским бесстраши-
ем. А этого белорусам не занимать. Поэт и в Беларуси, это тоже
больше, чем поэт.
Е в г е н и й Е в т у ш е н к о
Стена клуба
Владимир Замыслов, 13 мая 2013:
Владимир Замыслов, 13 мая 2013:
|
